Екатерина Алексеевна продолжала вести тихую, уединённую жизнь в Петергофе, всё более отдаляясь от своего двора и проводя почти всё время в своих комнатах. Визиты из Петербурга становились всё реже, так как Пётр Фёдорович нередко насмешливо и недружелюбно отзывался о тех лицах, которые оказывали внимание императрице. Настроение маленького двора было крайне подавленным. Немногие лица, составлявшие свиту Екатерины Алексеевны, дрожали пред надвигавшейся грозой, отчасти из чувства привязанности к императрице, отчасти боясь за свою личную судьбу. Услужливые языки докладывали приближённым лицам государыни, что графиня Воронцова громко заявила о том, что в очень скором времени она будет законной императрицей России. Когда эта весть дошла до слуха Екатерины Алексеевны, она равнодушно пожала плечами, но придворные ни одной минуты не сомневались, что слова графини Воронцовой имеют серьёзное значение.
Казалось, что императрица смиренно покорилась своей судьбе. Она одиноко прогуливалась по аллеям парка, изредка ездила помолиться в собор в Петербург и часто с грустной улыбкой спрашивала дам своей свиты, поедут ли они с ней в Германию, когда Пётр Фёдорович исполнит свой план и вышлет её из России. По вечерам Екатерина Алексеевна рано удалялась к себе; во дворце наступала жуткая тишина.
Только одна княгиня Дашкова почти ежедневно приезжала из Петербурга, да граф Панин в определённые дни привозил своего питомца к его августейшей матери. Каждый думал, что императрица, запершись в кабинете, изливает своё горе на груди княгини Дашковой или ведёт педагогические разговоры с Паниным по поводу воспитания великого князя; никто не подозревал, какой великий план зрел в это время в уединённой уютной комнате. Княгиня проявляла неутомимую деятельность; она соединяла между собой различные нити заговора и сблизила Пассека, Орлова и Потёмкина с гетманом Разумовским. В её доме в Петербурге было решено арестовать императора во время его посещения Преображенских казарм и поручить гвардии провозгласить Екатерину Алексеевну царствующей императрицей. Ежедневно княгиня Дашкова вербовала новых участников заговора и сообщала их имена государыне. Всё было подготовлено, только не был назначен день для выполнения задуманного плана, так как для этого нужно было найти самый подходящий момент.
Никита Иванович Панин не оставался тоже без дела: он привлёк на свою сторону многих представителей дворянства, недовольных существующим режимом, и приготовлял бумаги для назначения регентства до совершеннолетия Павла Петровича, которое, во главе с императрицей, должно было руководить Россией. Княгиня Дашкова советовала не медлить, так как знала о нетерпении своей сестры, графини Воронцовой, и её влиянии на слабохарактерного императора; но Панин рекомендовал не торопиться; его натуре дипломата были непонятны слишком поспешные шаги. Каждый из заговорщиков — Разумовский, Дашкова и Панин — считал себя центром заговора и думал, что имеет исключительное влияние на императрицу; но Екатерина Алексеевна больше всего склонялась на сторону Панина, рекомендовавшего крайнюю осторожность.
Как только дворец погружался во мрак, Орлов на быстром коне приближался к парку — в те дни, когда не состоял в почётном карауле в Петергофе. Обменявшись условленным паролем с заговорщиками, он поднимался по шёлковой верёвочной лестнице в кабинет императрицы, где и докладывал своей повелительнице обо всём том, что успевал сделать среди офицеров и солдат гвардии.
Орлов, казавшийся лишь одним из многих членов заговора и служивший как бы адъютантом княгини Дашковой, был, в сущности, душой всего заговора. Разумовский, Панин и княгиня вербовали членов сверху, а Орлов организовывал низы, и потому Екатерина Алексеевна ждала от него указаний, когда наступит момент для выполнения плана.
Приближался день святых Петра и Павла, день тезоименитства императора. Пётр Фёдорович сообщил своей супруге, что собирается отпраздновать свои именины в Петергофе; поэтому во дворце был заказан большой обед для многочисленного общества, которое должно было сопровождать своего императора. В назначенный для торжества день Екатерину Алексеевну посетили с утра княгиня Дашкова и Панин. Нетерпеливая княгиня настаивала на том, что следует воспользоваться присутствием императора в Петергофе и немедленно арестовать его, а Панин убеждал подождать, пока Пётр Фёдорович, согласно своему обещанию, уедет в Голштинию, и в его отсутствие произвести переворот.
Императрица колебалась. Арест Петра Фёдоровича в Петергофе скорее всего прекратил бы это мучительное ожидание и избавил бы Екатерину Алексеевну от всё ближе надвигавшейся опасности, но она боялась, что император приведёт с собой своё голштинское войско, и тогда между голштинцами и гвардейцами, которых нетрудно было призвать в Петергоф, завяжется кровопролитная битва. Ввиду этих соображений императрица не дала решительного ответа до тех пор, пока не будет известно, с какой силой явится Пётр Фёдорович в Петергоф.
Княгиня Дашкова и Панин поспешно вернулись в столицу, чтобы на всякий случай всё подготовить.
Петербург жил спокойной жизнью, не подозревая, что стоит на вулкане.
Солдаты в казармах производили свои обычные военные упражнения, посылая проклятия ненавистному прусскому войску, по образцу которого их муштровали.
Григорий Григорьевич Орлов лежал на диване в дежурной комнате, мечтая о блестящей будущности. Иногда в его голове мелькала мысль об эшафоте или рудниках Сибири в случае неудачного выполнения плана, но эта мысль быстро уступала место самым заманчивым надеждам на почёт, власть и богатство. Его мечты прервало появление прелестной фигурки Мариетты в лёгком летнем платье. Увидев на пороге молодую девушку, Орлов не только не обрадовался её приходу, но его лицо приняло даже недовольное выражение. Мариетта заметила это недовольство, и её улыбающееся личико омрачилось, а в глазах промелькнула искорка гнева.
— Я тебя давно не видела, мой друг, — произнесла она, подходя к офицеру и подавая ему руку, которой Орлов на этот раз не поднёс нежно к своим губам, как бывало раньше. — Я везде искала тебя и если бы не знала, что долг службы удерживает тебя в Петергофе, то могла бы подумать, что ты умышленно избегаешь меня.
Орлова несколько смутили слова девушки; он притянул её за руку к себе и посадил на диван.
— Послушай, Мариетта, — начал он, — мы любили друг друга и были счастливы; но никому из нас не приходила мысль связывать свою судьбу. Мы знали, что наша любовь — свободна, как бабочка, перелетающая с одного цветка другой, приглянувшийся ей.
— Ты находишь, что твой цветок уже увял, — с горькой улыбкой произнесла она, — а в моём сердце царит ещё весеннее тепло!
— Ты прекрасна, как утренняя заря, — заметил Орлов, — и вместе с тем умна и понимаешь жизнь. Ты знаешь, что я не могу поддаться минутному увлечению, как бы сильно оно ни было, и пожертвовать ему своей будущностью. Я не могу связывать себя никакими цепями, хотя бы они были составлены из благоухающих роз.
Мариетта отступила на шаг и в упор посмотрела на него.
— Следовательно, это значит, что мы не должны знать друг друга, — резко проговорила она, — что ты хочешь отречься от меня, потому что боишься ревности женщины, во власти которой вознести тебя на гордую высоту и тем исполнить твои честолюбивые грёзы!
— Молчи, ради Бога! — крикнул Орлов, вскакивая с места. — Что городишь ты здесь? Попридержи свой язык… Я должен прилагать все усилия к тому, чтобы карабкаться по жизненной лестнице, на которой стоят уже тысячи людей, готовых от зависти сбросить другого, стоящего рядом. Чтобы иметь возможность употребить на это все свои силы, мне необходимо быть свободным от всяких оков, налагаемых дружбой и любовью. У тебя, Мариетта, ясный и сильный ум, ты поймёшь это.
— О, да, — с горькой иронией в голосе произнесла танцовщица, — я понимаю это, но никак не предполагала услышать это от тебя. Ради тебя я потеряла своего маленького голштинца, который забавлял меня и осыпал своим золотом. Я отказалась от господства над императором, — гордо закидывая голову, воскликнула она, — я добилась бы его и удержала бы за собою, несмотря на эту бесстыдную графиню Воронцову. А теперь ты мечтаешь в объятиях императрицы быть вознесённым к блеску и величию и отталкиваешь меня от себя как излишнее бремя, я никогда не удерживала бы тебя от полёта твоего честолюбия; я люблю тебя и никогда не желала бы от тебя ничего более, как часа опьяняющей страсти; я взяла бы свою долю в твоём счастье и вместе с тобою прославила бы тот смешной и презренный свет, который считает себя вправе повелевать земными сокровищами… Мы были бы счастливы в тихом, скрытом убежище…
— Это положительно невозможно, — воскликнул Орлов, — в России нет скрытых убежищ… всё равно проникли бы в нашу тайну и погубили бы и меня, и тебя вместе со мною.
