Он должен был довести до сознания советников необходимость своей политики, и к концу года около ста из них действительно ее осознали[335]. Кроме того, он, как и другие, ждал решения вопроса о Диеме. Он еще не был готов поставить проблему перед американским народом, но неожиданно обнаружил неопределенность своих собственных противоречивых утверждений. 2 сентября в интервью Уолтеру Кронкайту он заметил, коснувшись вьетнамского вопроса: «Я не думаю, что до тех пор, пока правительство не предпримет большее усилие, чтобы получить поддержку народа, мы сможем выиграть войну за пределами нашей страны. В конце концов, это их война. Они будут теми, кто ее проиграет или выиграет. Мы можем им помочь, можем обеспечить снаряжением, послать туда наших людей в качестве советников, но именно они — народ Вьетнама — должны будут победить коммунистов»[336]. С другой стороны, в другом телевизионном интервью (с Четом Хантли), когда спросили, есть ли у него причины сомневаться в «теории домино», он ответил: «Надеюсь, что нет. Надеюсь. Я думаю, что скоро начнется борьба. Китай столь огромен, его влияние заметно далеко за его пределами, так что если Южный Вьетнам уйдет, то это только даст ему превосходное географическое преимущество для партизанского нападения в Малайе, а также создаст впечатление, что волной будущего на Юго-Востоке Азии был Китай и коммунисты. Так что я надеюсь»[337]. Друзья, враги и историки удивлялись этому противоречию, спрашивая, что в действительности имел в виду Кеннеди. К несчастью, он имел в виду и то, и другое. В этом была вся трудность.
Тем временем события в Сайгоне развивались своим чередом. Южновьетнамские генералы вновь начали разрабатывать свой план действий и на этот раз получили одобрение правительства США: «Точно так же, как мы не хотим побудить к перевороту, как и оставить впечатление, что Соединенные Штаты противодействуют смене правительства»[338], Лодж и Харкинс продолжали спорить по поводу правильности курса политики США, и вашингтонские послания с советами и запросами оставались неэффективными. 1 ноября начался переворот, который завершился на следующий день капитуляцией и убийством Диема и Нху.
Кеннеди был на заседании Совета национальной безопасности, когда узнал новости; от шока он побелел и ринулся из комнаты. Он принял необходимость переворота, но не хотел, чтобы братья Нго были убиты. И все же он не смог это объяснить Сайгону. Возможно, ему не удалось бы спасти братьев, но он не прилагал к этому достаточно усилий. Он считал, что поступил нечестно по отношению к Диему, который все же был союзником Соединенных Штатов. Его конец был мрачным предупреждением всем — во Вьетнаме и других странах, — кто оказывал доверие Соединенным Штатам.
Тремя неделями позже Кеннеди сам был убит. Основные решения по Юго-Восточной Азии предпринял его последователь, человек совершенно других взглядов.
«То, что могло бы быть» — неподходящие темы для историков. Достаточно трудно оценить реальную репутацию Кеннеди во вьетнамском вопросе без того, чтобы не добавить еще целый ворох спекуляций относительно того, что бы он сделал, если бы остался жив. Но, оглядывая его деятельность в этом вопросе, трудно не заметить упущенную возможность. Суть южновьетнамской проблемы уже была видна для тех, кто имел глаза, когда Кеннеди вступил в Белый дом: например, связи посла Дурброва с Нго Дин Диемом были очень плохи, как и при после Лодже, и вооруженные силы Южного Вьетнама были боеспособны не более, чем в 1963 году. Теоретически новая администрация Кеннеди умыла бы свои руки от сайгонской политики и пришла бы к согласию с Северным Вьетнамом, как она это сделала с коммунистами в Лаосе. В 1962 году Ханой начал искать пути для достижения такого соглашения, но эти усилия были с презрением отвергнуты. (Несомненно, коммунисты надули бы американцев, как это было в Лаосе, но даже это было бы лучше для всех, чем то, что случилось).
На практике было бы невозможно для администрации Кеннеди, избранной со столь небольшим перевесом и уязвимой на международной политической арене, попытаться достичь подобного соглашения в 1961 или в 1962 году, до ракетного кризиса. И так как политика Эйзенхауэра быть откровенным с Диемом потерпела неудачу, то попытка быть к нему добрым выглядела разумно, что означало предоставить ему все, что он хочет. Но к концу 1962 года эта политика тоже провалилась, и Кеннеди оказался в гораздо более трудном положении, чтобы предпринять какие-либо радикальные изменения. Это стало окончательно ясно, когда он понял, что его надежды на Диема не оправдались и что он идет к разрыву отношений с Вьетнамом, но идет медленно, так как видел, что его военным и гражданским советникам так же трудно оставить Диема и решение вьетнамской проблемы самой себе. Кеннеди все еще не был готов публично объявить о проведении новой политической линии, сказать народу откровенно, когда его настигла смерть. Таким образом, если подводить итог его деятельности по вьетнамскому вопросу, можно добавить, что со времен администрации Эйзенхауэра никаких реальных изменений не произошло, хотя время не стояло на месте.
Не забывая о его смерти, следует сказать, что за время, отпущенное Кеннеди, он вряд ли мог сделать больше в случае с Сайгоном. Не следует также считать, что если бы он не был убит, то продолжал бы придерживаться политики отказа послать войска в Южный Вьетнам. Часто считают, что Линдон Джонсон сам с не очень большим желанием или не так быстро следовал этим путем — до марта 1965 года, шестнадцать месяцев спустя после того, как он стал президентом, морские пехотинцы высадились в Дананге. Мощные силы вели Соединенные Штаты к фатальному исходу. Все, что можно сказать, — это то, что Кеннеди в гораздо большей степени, чем Джонсон, не желал этого принять, хотя оно вполне могло показаться более быстрой, трудной и успешной альтернативой.
Тем не менее — это следует признать наиболее убедительной причиной его беспокойства — Южный Вьетнам перевернул его жизнь и все привычные представления, что напоминало путешествие в незнакомые воды. Такая перемена могла произойти только благодаря отказу от парадигмы «холодной воины» и обретению нового взгляда на мир. Был, видимо, смысл спросить американцев: «Вы хотите, чтобы ваши сыновья погибли в Сайгоне?», но Кеннеди не мог бы задать такой вопрос. Он скорее бы сделал так, как в выступлении 26 сентября 1963 года перед жителями Грэйт Фоллз, штат Монтана, до вопроса о Договоре о запрещении ядерных испытаний, заверив их, что «происходящее в Европе, Латинской Америке, Африке или Азии прямо влияет на безопасность людей, которые живут в вашем городе. Я не приношу извинений за усилия, которые мы предпринимаем, чтобы помочь другим странам поддержать свою свободу, так как я знаю достаточно хорошо, что каждый раз страна, независимо от того, как далеко она находится от наших границ, переходя через «железный занавес», тем самым подвергает опасности защиту Соединенных Штатов… Поэтому, когда вы спрашиваете, почему мы в Лаосе, Вьетнаме или Конго или почему поддерживаем «Альянс за прогресс» в Латинской Америке, мы делаем это потому, что считаем, что наша свобода связана с их свободой… Поэтому мы так поступаем. Мы не должны уставать»[339]. Изменение курса могло повлечь за собой потоки слов, начиная с инаугурационного обращения. И что он мог сказать вместо этого? Что уход из Южного Вьетнама не окажет воздействия на безопасность Соединенных Штатов или повлияет не так сильно, если сражаться в этой не имеющей успеха войне? Что большая революция, охватившая мир, или влияние и контроль русских обойдут американцев и Соединенным Штатам следует верить, что в конце концов их пример демократического мира, свобода и процветание окажут большее воздействие, чем любые военные попытки направить людей на тот путь, которым они должны идти? Что Америка всемогуща?[340] С таким посланием было бы трудно обратиться к избирателям.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
