— Его царственность самодержец благородного государства ромеев готов удовольствовать твою просьбу, княгиня…
Жаркое сердце Ольги замерло.
— … и стать твоим восприемником от купели.
«Восприемником от купели? Что это? — никак не могла взять в толк Ольга. — Крестить меня, что ли? Но я ведь уже… По моей просьбе? Да, когда ни о чем не говорят начистую, любое слово возможно восприять как угодно. Что ж, если так надо…»
— Передай, что я благодарствую ему за попечение, и, как только… А что царица, здорова ли?
Оказалось, что августа прекрасно себя чувствует и того же желает русской царице, а еще, будучи много наслышана о мудрейшей правительнице северной стороны, с нетерпением ждет встречи с ней…
* * *
Когда же Ольга наконец покинула отведенные ей палаты и вышла под свет Божий, чтобы в сопровождении своей свиты в сто восемь человек проследовать в одну из церквей, упиравшихся в безупречно синее небо узорчатыми, а то и золочеными куполами, она вновь была убеждена в заступничестве своей планиды. Если бы Ольгина наследственность была простонародной природы или когда бы ее (как водится) приземленная женская подоснова никогда не встречала бы суверенных образцов русского сознания, при первом же взгляде на все то, что окружало ее, минуя удивление и восхищение, она грохнулась бы на самое дно благоговейного восторга. А так, твердым оценивающим взглядом пробегая от строения к строению, от предмета к предмету, княгиня видела свой собственный теремный двор, только некой таинственной силой за одну ночь, будто опара для яцкого каравая[338], разбухший до чрезвычайности. Вчера сумерки, хлесткие блики факелов и взбулгаченность чувств не позволили ей ничего разглядеть толком. Теперь, глядя на эти торжественные личины дворцов, рисунчато сложенные из кирпича и темноватого известняка, на эти колонны, облицованные цветным камнем, Ольга не могла не примечать потешности усилий здешних насельников столь наивным способом перевести субстанцию горнего величия на плебейский язык вещественности. Но эти камни, оставаясь камнями, являли собой сгусток человеческой энергии, высосанный из тысяч и миллионов человеческих особей — здесь, там, по всему миру. А ведь именно владетельницей жизненной струи всего мироздания мнилось ей оборотиться. Вновь чувствуя в себе неизмеримые силы, уверенно ступая навстречу своей удаче, она глядела едва ли не как на свою собственность на литые бронзовые двери храмов и дворцов, на тонкую резьбу капителей, на прихотливые водометы, под сенью невиданных дерев изливавшие сверкающие струи в крохотные пруды, по краям которых стояли замерев странные ярко-розовые гуси на тонких длинных лапах. Таким или почти таким она и представляла все здесь, — сознанию не приходилось долго трудиться, приноравливаясь к новизне, встречаемые образы легко укладывались в давно приуготовленные для них лакуны.
Ольгина компания, которую составляла ее ближайшая родня, самые выдающиеся витязи дружины, русские послы и торговцы, постоянно проживавшие в Константинополе, держала путь в одно из великолепных зданий Большого дворца, где ее ожидала встреча с василевсом Ромейской державы, с тем чтобы затем они вместе прошествовали в церковь для свершения ритуала приобщения русской княгини к круговой поруке одного из самых обширных и влиятельных сообществ, нашедшего остроумный способ выдавливания в свою пользу из людей ближних и людей весьма отдаленных чудесной эссенции — человеческой энергии — способной умножать удовольствия плотской жизни. Многочисленные греки сопровождали русскую процессию. Ряды стражи по мере приближения к палатам все множились, где-то за ними спрятанные музыканты перебирали струны кифар, звенели кимвалами, юные евнухи выводили неземными голосами вокальные аккламации… Эти свидетельства безнадежной зависимости тутошнего сознания от материальных образов мира не могли не радовать Ольгу: вся эта многокрасочная и по сути своей пустая круговерть представлялась ей гигантским капканом, непреодолимым омутом, способным затягивать в себя все новых и новых людей, города, страны, совершенным оружием, единственно пригодным для осуществления ею выстроенных предначертаний.
По уплотнению толпы и удорожанию нарядов Ольга безошибочно определяла, что уже совсем скоро ее глазам предстанет тот, с кем она должна соединить свою судьбу любой ценой во имя эпохального триумфа. Что ж, она по праву чувствовала себя справной невестой. Ведь такое приданое разве имел еще кто? Выяснилось, правда, что августа Елена все еще коптила небо, но это обстоятельство для каждого, кто хоть что-то знал о жизни этого сообщества, представлялось столь несущественным, что подолгу задумываться о том никак не стоило. Тын из разномастных фигур все застил Ольге обзор, так, что она и не заметила, как всеобъемлющее движение, подчинившее себе сотни людей, внесло ее под высокие своды, красот которых не позволяла разглядеть все нараставшая торжественная суета.
Палата Магнавра, где и была назначена встреча, помимо вездесущего здесь золота была полна каких-то безумных игрушек. Два огромных льва из золоченой бронзы (похожие на оригинал, как свинья на коня) потешно разевали бронзовые свои пасти, и при этом из их утроб вылетало какое-то странное скрипение, видимо, должное обозначать львиный рык. Над ними помещались бронзовые птицы, в металлическое оперение которых были добавлены ограненные самоцветы. Птицы тоже открывали клювы и тоже издавали непонятные звуки более высокого тона, при этом приподымались их крылья и шевелились высокие хохолки на головах. Кто-то за Ольгиной спиной умиленно ахал и восхищенно вскрикивал, но ей было не до этих глупых безделок, она жадно искала…
Появление императора в палате предупредило особенно торжественное лязганье кимвалов и пугающе внезапно грянувший в сотню глоток гимн-аккламация, — свитый из густых голосов и голосов звонких, он ударился о высокие своды и тотчас переливчатым гудением пронизал задрожавший воздух.
Славим сегодня царя мы из всех высочайшего —Светоч, хранителя мудрости, знаний божественных,Чье боголюбие чтят племена отдаленныеИ умоляют открыть им дорогу всесветлуюК трону Христа — Всецаря, к золотому свечению…
Как ни обставляла греческая хитрость выразителя господствовавшей идеи крикливыми любодействеными побрякушками, женский глаз Ольги без труда отбрасывал эту липкую сверкающую шелуху, с тем, чтобы разглядеть интересовавшую ее сердцевину. И она отчетливо различала под заслоном золотого сияния худосочного жалкого человека; нездоровая белизна лица его и слабые пальцы ненароком выдавали, что под прикрытием яркого кокона прячется немощное тело, разрушенное хмельным питьем и порожденными тем хворями. (Несколько раз Ольге приходилось видеть людей, позволявших себе прикладываться к ритуальному питию чуть ли не каждый день, но на Руси они были столь презираемы, что жизнь у них обыкновенно складывалась короткая). Это был Константин — объявляемый собравшимися здесь людьми василевсом Ромейской державы. Пожалуй, даже постылый Игорь в сопоставлении с ним показался бы всякой женщине перлом создания, но это, сгорбившееся под тяжестью нацепленного на него злата, существо являлось залогом ее, Ольгиных, свершений, и потому не все ли равно какой этот залог обладал наружностью. Главное — рядом с ним не было августы Елены, и это показалось княгине хорошим знаком.
— Радуйся царь! — выдохнула из себя Ольга, лишь только утихли громы велеречивого гимна, выдохнула с таким чувством, что чудо, как из нее при этом вместе со словами не вылетела и самая душа.
— И ты радуйся, княгиня, — сдержанно отвечал на ее приветствие Константин. — Так много приходилось слыхивать о мудрой среди разумных и разумной среди мудрейших, чьи прекрасные женские руки умеют крепко держать кормило Русского царства, и прокладывать путь своему…
Ольга поняла, что здесь ее воспринимают если и не полной дурой, то уж во всяком случае бабой обычной, туповатой, падкой до разукрашенного обмана. На то она ответила самой себе тайной улыбкой, а на лице поторопилась изобразить удовольствие.
— … и вот эта разумнейшая из правительниц, — продолжал растабарывать Константин, — чувствуя нежной душой своей потребность обретения духовного отца, искала благодать Всецаря, произошедшего из левитского колена Иуды. Ибо видела каждый день совершаемые им чудеса: как его святой силою слепые становятся зрячими, прокаженные — очищенными, расслабленные — богатырями и даже мертвые единым его словом способны вновь восстать к жизни. Не даром же Давид славил его благодать: «Благодать излилась из уст твоих, посему благословил тебя Бог навеки…»
Как бы млея от удовольствия, доставляемого воспоминанием о чудесных строках еврейской книги, Константин даже прикрыл веки и все длил бесконечную цитату, так что облеплявшие его патрикии и всякие новелиссимы[339], переглянувшись, принялись тихонько подвывать.
