— А что же это наша дорогая княгиня все стоит? Ведь обед уже начался.
Гулявший по храмине ропот стих. Замолчала и музыка.
— Да вот стою я в знак глубокого почтения к супруге великого царя! — влив в слова достаточное количество яда, отвечала княгиня по-гречески.
— О! — очень мило улыбнувшись сильно подкрасненными губами, украшенными коротенькими темными усиками, воскликнула Елена. — Так пройди же, княгиня и займи свое место за… за вот тем столиком среди самых величественных жен Ромейской державы, достойных твоего общества.
Итак, к царскому столу русскую княгиню не допустили, а поместили рядом с какими-то вертлявыми бабами, нагло таращившимися на нее своими бесстыжими нарисованными глазами. Празднество, поводом к которому, вроде, послужил приезд русской княгини, развивалось по своим законам, — византийская знать жевала, плясуны плясали, музыканты музицировали, — и, казалось, никому уж больше не было никакого дела до Ольги. (Потом она никак не могла припомнить, чем же там угощали ее). Когда же этот самый незадачливый обед в ее жизни стал подходить к концу, возле царского столика поставили какую-то бронзовую табуретку, и Константин под зверские улыбки Елены жестом пригласил княгиню приблизиться к их столу. Стараясь удержать последние ошметки растоптанного достоинства, Ольга не торопясь покинула отведенное ей место и, сколь возможно широко развернув плечи, стараясь дышать ровно и незаметно, поднялась на возвышение к императорской чете.
— А теперь мы хотели бы, — возгласил Константин, — пожаловать наших гостей из далекой северной страны в знак утвержденной между нами вечной дружбы и любви… пожаловать каждого из наших гостей, соразмерно их величию, различными подарениями.
Толпа вновь затянула здравицу, а на помосте появился некто с золотой тарелкой в руках. Зычным голосом он выкрикнул:
— Умножая блеск празднества щедрейшими благодеяниями василевс Романии дарствует великой царице Ольге золотую тарелку, украшенную драгоценнейшими каменьями, с запечатленным на ней всесвятым ликом Христа, и вдобавок пятьсот милиарисий[343]!
Толпа, как ей и полагалось, загудела от восторга.
Ольга приготовилась слушать, какие же подарки еще приуготовил для нее Константин, но услышала другое:
— Племяннику росской царицы — тридцать милиарисий! Каждому послу росскому по двенадцать милиарисий!..
«Как?! И это все?!! Пятьсот серебряных монет и золотая тарелка? И все?! Нет, не может быть, чтобы такими подарками… такими подачками он хотел уж вовсе уничтожить меня… Нет. Нужно подождать. Нет. Это всего лишь начало… Все еще впереди». Так судорожно раскидывала умом Ольга, вовсе обескураженная новой сногсшибательной оказией. Дар принесенный Константину Ольгой, — рабы, меха, специально для этого случая закупленные драгоценные камни и жемчуга, — достоинством своим составлял никак не менее двадцати литр[344]; и вот теперь русской княгине доходчиво поясняли в каком соотношении в дальнейшем будет осуществляться хозяйственный обмен, целью которого назывались «вечная дружба и любовь» между двумя державами.
Уже все было ясно, уже все было понятно, но Ольгино желание продолжало бороться с рассудком. Оно отчаянно, по-женски истерично цеплялось за какие-то ничтожные частности, обещая невозможные истолкования навязанных им значений. И действительно, разве могло то великое деяние, подготавливаемое всею жизнью, закончиться так просто, так пошло?..
Бесконечный обед закончился ночью. В отведенные ей палаты Ольга вернулась полуживая от столь удручающей усталости, каковой ей никогда в жизни испытывать не доводилось. Обе сегодняшние встречи с автократором Романии не принесли ничего. Но Ольга не собиралась сдаваться. Кто знает, откуда черпала она силы, но только до половины и этой ночи она не спала, напряженно обдумывая последовательность своих дальнейших действий.
Наутро княгине сообщили, что она может оставаться во Дворце сколь угодно долго, чтобы наслаждаться даруемыми им усладами, но василевс беспокоится, что, ежели княгиня задержится здесь до холодов, как бы ей не пришлось возвращаться тяжелой и опасной дорогой через владения пачинокитов (ведь мороз скует реку), и потому просит ее в случае чего не стесняясь обращаться к нему за помощью. Из этих слов следовало, что ей пора убираться восвояси. Она-то прибыла в Царьград так поздно (против обыкновения росов посещать здешние места лишь в летние месяцы) с тайным упованием, если и не остаться навсегда, то уж не задумываться ни о каком возвращении до весны. И хотя Ольга из последних сил пыталась убеждать себя, что ее удача того и гляди вынырнет с умилительной внезапностью из вязкой тины ближайших дней, она не могла не видеть: обстоятельства, представлявшиеся ей судьбоносными, просыпаются меж пальцами подобно речному песку. Каждый день она посылала к василевсу прошения о встрече, и всякий раз ей отвечали, что император занят решением тех или иных государственных дел, что ему недужится, что он участвует в службе… А вместо того ей предлагали наведаться в царский зверинец и поглазеть на белого елефана, только в этом году доставленного во дворец, или послушать вспеваков из Папии[345], присланных тамошним королем. Но не до песен, не до заморских чудовищ было русской княгине, вновь и вновь она просила Константина о встрече. И наконец на восьмой день от василевса пришло заверение, что завтра будет дан еще один обед в течение которого могут быть уточнены все животрепетные вопросы.
Второй обед, на который пригласили русскую княгиню, был обставлен куда как умереннее первого. Проходил он в триклинии покоев царицы. Убранство этой залы выглядело значительно скромнее, и только чудовищные каменные цветы на серебряных стеблях, торчавшие из порфировых чаш, понаставленных вдоль рябых мраморных стен, неприятно поражали своей драгоценной бездушностью. Приглашенных так же оказалось много меньше.
На этот раз Ольгу усадили за стол рядом с Еленой, ее сыном Романом и еще кое-кем из царской семьи. Константина за столом не было.
— Мне так нравятся русские лисы! — беззаботно молола языком Елена. — Я не раз говорила василевсу: уже ради одних этих лис нам необходимо иметь самую крепкую дружбу с русской княгиней. Это, конечно, шутка. Но когда твои, Ольга, люди привозять в Царьград меха, я прежде требую показать их мне и первой выбираю самое лучшее.
— Я рада, что это так, — покорливо поддерживала беседу княгиня, прямо глядя в набеленное и нарумяненное лицо августы.
— А мне гораздо больше нравится мех… такого белого маленького зверька… — поддержала разговор сидящая рядом средняя дочь Елены Феодора, крепкая дородная баба, едва ли не единственная за этим столом за обе щеки уписывавшая все, что на нем ни появлялось.
— Горностай? — улыбнулась ей Ольга.
— Да, горностай! Кажется…
— Ах, какое удовольствие сидеть с тобой за одним столом и вот так приятно беседовать! — вновь вступила августа. — Непременно попробуй вот эти сирийские финики, в них запечены пупки дроздов. Знаешь, Ольга, мне всегда казалось… Послушай, теперь ведь у тебя есть второе имя. Такое же, как мое — Елена. Можно, я буду тебя называть этим именем?
— Если августе это будет приятно…
— Ах, приятно, приятно! Получается, что теперь у ромейского автократора как бы две супруги с одним именем, да? Это, конечно, шутка. Мой удел — земной. А ты у него как бы духовная жена…
— Да ведь он мой крестный отец, — принужденно отшучивалась Ольга, — как же я могу быть его женой? Сама ведь знаешь, что за христианами такого не водится.
Она отпила вина из разложистой серебряной чаши, изображавшей тыкву, на боках которой были вычеканены яблоки и груши, а рукоять изображала змею, отпила, чтобы промочить постоянно пересыхавшее горло.
— Пью чашу великого царя ромеев — Константина[346]! — провозгласила с некоторым запозданием княгиня и закашлялась. — А где же мой благодетель?
— А он сейчас, я думаю, как раз пьет чашу великой русской княгини в той палате, где собраны твои послы, и твои купцы… Но он, разумеется, не может не проститься со своей крестной дочерью, — Елена так же отпила из высокого золотого чешуйчатого кубка. — Ведь я слышала, что ты на днях покидаешь нас?
Ольга покрутила оказавшуюся под рукой покрышку своей чаши, на вершине которой помещался маленький козлоногий человечек, играющий на свирели, будто бы заинтересовавшись прихотливостью серебряной фигурки, а затем отвечала по возможности бесстрастно:
— Да. Пора уже.
— Но я надеюсь, мы ничем не разочаровали тебя. Все случилось так, как ты хотела?
— О, вполне.
Константин вместе с наперсниками, назначенными ему обществом, явился как раз тогда, когда разговоры почти совсем прекратились, и только ненавидящие взгляды, неспособные укрыться за учтивыми личинами улыбок, схлестываясь друг с другом, калили воздух над столиком цариц. Вновь прочие участники обеда, восславляя царя, полезли на пол. Ольга приветствовала Константина коротким кивком головы.
