другим вытерла кровь со лба и щек. Мне оставалось только диву даваться, почему она раньше не упоминала про столь ценную принадлежность, как эти салфетки.
– Сейчас мне станет легче, Эдуард, – невнятно произнесла она из-под складок камеры. – Это простой порез. Прошу тебя – сосредоточься на том, как бы посадить эту убийственную машину.
Я не сводил с нее глаз – и вдруг понял, что она плачет. Эти слезы заставили меня с особой остротой почувствовать, что наше путешествие слишком затянулось и что Амелия не меньше моего мечтает о том счастливом мгновении, когда мы покинем эту кабину.
Я вернулся в свою противоперегрузочную камеру и сжал в ладони ручку, управляющую зеленым огнем.
9
Британские острова скрылись на ночной стороне планеты, и теперь у меня не было других ориентиров, кроме двух решеток. Пока они накладывались одна на другую, можно было не беспокоиться за точность курса. Надо сказать, что совмещать решетки оказалось сложнее, чем думалось поначалу: скорость бокового дрейфа возрастала с каждой минутой. Задача осложнялась и тем, что, едва я включал двигатель, экран застилало ослепляющим зеленым огнем. И только тогда, когда двигатель умолкал, я получал возможность разобраться, к чему привели мои неумелые потуги.
Я придерживался тактики проб и ошибок: сперва взглянуть на панель и установить, сильно ли мы отклонились на восток, затем на какое-то время включить тормозной механизм. Выключить двигатель, снова взглянуть на панель и произвести новую оценку скорости дрейфа. Иногда мне удавалось избежать ошибки, но чаще я тормозил либо слишком сильно, либо слишком слабо.
С каждым разом продолжительность торможения росла, и я взял за правило отмерять время, медленно считая про себя. Вскоре каждая тормозная вспышка – я догадался, что ее интенсивность можно повышать и снижать, нажимая на ручку то сильнее, то слабее, – стала затягиваться до счета сто, а то и дольше. Нервы были напряжены до предела, от меня требовалась полная сосредоточенность; к тому же включение двигателя сопровождалось невыносимыми физическими перегрузками. Температура в отсеке быстро повышалась. И хотя воздух, поступающий в защитные камеры, оставался прохладным, охватывающая тело ткань нагревалась, и с каждой минутой все более ощутимо.
В промежутках от торможения до торможения, когда коконы чуть-чуть разжимали свою мертвую хватку, мы с Амелией ухитрились обменяться двумя-тремя словами. Она сказала, что кровотечение приостановилось, но по-прежнему мучают головная боль, слабость и тошнота.
Вскоре решетки стали смещаться с такой скоростью, что я уже не смел отвлечься ни на миг. Стоило мне выключить двигатель на долю секунды – и они тут же буквально отскакивали друг от друга; я отвел ручку от себя до предела и навалился на нее что было сил.
Включенный на предельную мощность тормозной двигатель ревел с такой яростью, что казалось: сам снаряд неминуемо развалится на куски. Корпус трясся и грохотал, а снизу, там, где подошвы касались металлического пола, их жгло невыносимым жаром. Противоперегрузочные камеры стиснули нас так крепко, что мы едва могли дышать. Ни за какие блага я не сумел бы пошевелить даже самым крошечным мускулом и только диву давался, как выдерживает все это Амелия. Исполинская мощь двигателя отзывалась во мне так, словно мы таранили стену; несмотря на цепкие объятия камеры, инерция безжалостно тащила меня вперед. Грохот, жара, перегрузки сводили с ума – и этот кошмар все длился, длился, пока снаряд ослепительной зеленой кометой пронзал ночное небо Англии.
Конец пути, когда он настал, был внезапным и сокрушительным. Раздался невообразимой силы взрыв, на меня обрушился оглушительный удар, снаряд содрогнулся. И в наступившей вдруг тишине мы вывалились из опавших защитных камер в обжигающе знойную кабину управления.
Мы прибыли домой, но состояние наше, мягко говоря, оставляло желать лучшего.
Глава XVIII. В яме
1
Мы пролежали без памяти не меньше девяти часов, почти не сознавая тех ужасных условий, в которые ввергла нас неумелая посадка. Допускаю, что обморок, вызванный полным изнеможением, даже избавил нас от самых тяжелых переживаний, но и то, что выпало на нашу долю, было достаточно скверно.
Прежде всего выяснилось, что снаряд приземлился отнюдь не самым удачным для нас образом: поскольку он вращался вокруг оси, положение любого предмета относительно Земли оказывалось делом чистой случайности, и эта случайность подняла защитные камеры и гамак высоко над нашими головами и сделала их бесполезными. Более того, снаряд врезался в почву под острым углом, и сила тяжести швырнула нас обоих в самую узкую, носовую часть кабины.
Земное притяжение воспринималось нами как нечто убийственное. Мои робкие попытки подготовиться к нему за счет дополнительного раскручивания снаряда на поверку оказались чересчур осторожными. После многих месяцев, проведенных на Марсе, а затем в чреве снаряда, нормальный вес казался невыносимым бременем.
Я уже упоминал, что незадолго до посадки Амелия была ранена; от нового падения рана открылась вновь, и кровь хлестала из нее еще обильнее, чем прежде. По правде говоря, я и сам, вывалившись из противоперегрузочного кокона, рассадил себе голову.
А в довершение всех бед – и это вынести оказалось труднее всего – внутренние отсеки снаряда затопили ошеломляющая жара и влажность. Было ли это следствием зеленых вспышек, тормозивших полет, или трения о земную атмосферу, или, вернее всего, того и другого вместе, – но не только корпус, а и наполняющий его воздух и все предметы в отсеках нагрелись до немыслимых пределов.
Такова была обстановка, в которой мы лежали без чувств; таковы были мои первые впечатления после того, как я пришел в себя.
2
Первое, что я сделал, – повернулся к Амелии, лежавшей в забытьи поперек моих ног. Кровотечение из раны прекратилось, но состояние раненой оставалось ужасным: лицо, волосы, одежду густо покрывала запекшаяся кровь. Лежала она так тихо, дышала так неслышно, что я сначала не сомневался – умерла; очнулась она, только когда я в панике встряхнул ее за плечи и потрепал по щекам.
Мы лежали в неглубокой луже – вода била из лопнувшей трубы и скапливалась на полу. Лужа сильно прогрелась – по-видимому, от соприкосновения с металлическим корпусом снаряда, однако из трубы текла прохладная вода. Я отыскал ридикюль Амелии и достал оттуда две салфетки, намочил их и обмыл ей лицо и руки, стараясь не задеть открытой раны. Насколько я мог судить, обошлось без трещины в черепе, но поперек лба, как раз под линией волос, тянулся рваный, глубокий почерневший разрез.
Пока я умывал Амелию, она не проронила ни звука, казалось, ей совсем не больно. Поморщилась она только в тот момент, когда я чистил рану.
– Сейчас посажу тебя поудобнее, – ласково сказал я.
Вместо ответа она нашла мою руку и с чувством пожала. Тогда я спросил:
– Ты можешь говорить?..
Она кивнула, затем прошептала:
– Я люблю тебя, Эдуард.
Я поцеловал ее, и она нежно обняла меня в ответ. Несмотря на все наши несчастья, с
