Кюнин регента признал, что они опоздали. Правда, у него был приказ: при невозможности притащить новоявленного пророка в Нефритовый дворец зарубить его без суда и следствия.
У кюнин императора приказ был противоположного толка: доставить пророка, о котором твердила вся столица, со всеми почестями пред ясными глазами Мангобэй, который возжелал поговорить с ним по душам.
Дело в том, что обоим, и императору Мангобэй, и регенту Ходзё Дога, поступила одна и та же информация, источником которой были не только городские стражники, но и различные шпионы. Так как Язаки не был искушен в политике, то по простоте душевной объявил перед толпой о скорой смене власти, о чем он якобы узнал от Богов. У обоих дайнагонов: императорского Муромати и регентского Сюй Фу началась паника. Если дайнагон Муромати хотел узнать как можно больше о готовящемся перевороте, а потом уже по закону казнить пророка, то Сюй Фу считал, что ему все известно о заговорщиках и лишние слухи крайне вредны. Он даже знал дату, на которую назначен переворот – праздник благодарения за первый рис, который праздновался девятого числа пятого месяца. В этот день по традиции императорская семья выходила к народу, дабы помолиться вместе с ним и возблагодарить Будду за ниспосланное изобилие. Весна оказалась дружной, и урожай обещал быть богатым. Дайнагон Сюй Фу исходил из принципа букёку – любой пророк может воздействовать на судьбу. Отсюда и различная реакция на пророчество бедного Язаки.
В сопровождении двойной охраны Язаки вышел во двор храма, где стояли два паланкина. Одни – малиновый, расписанный райскими птицами, другой – зеленый с изображением цапель в тростнике. Вместо зеленого паланкина больше бы подошел черный, тюремный, с решетками на окнах.
В этот момент произошел инцидент, который стоит жизни одному из банси регента. Не успел Язаки дойти до паланкина, как банси, который находился ближе всех к Язаки, по тайному сигналу кюнина регента выхватил катана и бросился на пророка. Видно, кюнин регента все же счел необходимым любым способом выполнить приказ своего начальника – дайнагона Сюй Фу. Он даже готов был пожертвовать одним из своих младших офицеров, с тем, чтобы в случае разбирательства списать на его горячность последствия инцидента. Однако банси в малиновых кимоно были начеку. Для того чтобы убить Язаки, банси регента должен был пробежать не меньше трех шагов. Он пробежал только два. Меч его уже сверкнул, как луч солнца, отразив голубое небо и зеленеющие деревья над крышами храма, готовый обрушится на голову бедного Язаки, который, ничего не подозревая, спешил к заветному императорскому паланкину. Но в следующий момент банси регента оказался истыканным двумя десятками коротких тяжелых стрел. По меньшей мере, три их них попали ему в голову, а одна – в глаз. Он рухнул к ногам Язаки, окропив траву кровью в радиусе пяти кэн. Бедный Язаки был обрызган кровью с ног до головы и задал такого стрекача, что, как молния, влетел в паланкин и забился в угол. Ошибка офицеров регента заключалась в том, что они не разглядели под одеждой императорских офицеров короткие арбалеты, и в том, что они пренебреги третьим правилом кодекса самурая: 'Никогда не считай врага глупее себя'. А так как они служили регенту, то невольно думали, что они самые умные, прозорливые и опытные.
Оба отряда ощетинились катана, но не бросились друг на друга, ожидая команды, однако команды не последовало. Кюнины быстро взвесили все 'за' и 'против'. Стычка между людьми императора и регента могла быть истолкована превратно и привести к непредсказуемым последствиям, а у кюнинов не было на то полномочий. Одно дело просто казнить нечестивца пророка, а другое устроить кровавую стычку в центре столицы да еще в храме Каварабуки. Поэтому кюнины рассудили здраво: овчинка выделки не стоит. Между тем, Язаки затолкали в малиновый императорский паланкин, и императорские же носильщики побежали так быстро, как только умели – лишь белая пыль клубами поднялась вслед за ними. Стоило им скрыться за воротами храма Каварабуки, как обе стороны посчитали конфликт исчерпанным и, пятясь, отступили, внимательно наблюдая друг за другом. При этом были высказаны оскорбления в адрес той и другой стороны, которые позднее будут поводом к стычкам, и где-нибудь на окраине рано или поздно обнаружится труп не только кого-то из банси, но, быть может, и кюнинов. Императорские офицеры еще некоторое время постояли в воротах храма, пока не убедились, что паланкин невозможно догнать, а затем устремились следом по пустынным улицам города, население которого, наученное горьким опытом, успело в ужасе разбежаться по подворотням и окрестностям. Банси регента, который пожертвовал собой, бросили во дворе храма, забрав лишь его оружие. Язаки еще не успели донести до Яшмового дворца, как из келий стали выглядывать монахи. Они робко спустились во двор и унесли банси, чтобы отрезать ему голову, обмыть ее, оплакать и со всеми почестями предать вместе с телом земле.
Вначале Язаки подскакивал в паланкине, как гуттаперчевый мячик, не зная, за что хвататься и что думать: может, везут, чтобы возвысить, а может, чтобы казнить самой мучительной смертью, какая есть на свете. Язаки сотни раз умирал от страха и только и твердил охранительную молитву: 'Кими мо, ками дзо!' Перед глазами у него все еще стоял бедный банси, истыканный стрелами. Язаки отвык от самурайских жестокостей, и ему хотелось спокойной и уютной жизни. По наивности своей он даже не мог понять, почему вокруг него поднялась такая суета. И все-таки ему казалось, что ничего плохого не случилось и не случится.
Затем тряска уменьшилась, и его уже несли нежно, как ребенка, охраняя не хуже, чем знатного хидзири, и наконец принесли в Яшмовый дворец, где он предстал пред строгими очами императорского дайнагона Муромати.
– Ты ли осмелился говорить плохое о нашем дорогом друге регенте Ходзё Дога?
Язаки понял, что попал впросак. На самом деле он не говорил напрямую о регенте, даже не упоминал его имени. Однако он понял, что это не спасет его живота. В ужасе он подумал, что еще можно все объяснить, он не знал, как начать, и стоял, выпучив глаза.
Мысль о том, что грозный дайнагон говорит совсем не то, что думает, что на самом деле он на стороне заговорщиков, а значит, он и на стороне Язаки, не выходила у него из головы. Так почему же он так говорит со мной? – думал оторопевший Язаки.
– Говори! – потребовал Муромати.
– Я… – пролепетал Язаки, не смея отказаться от своих слов.
– Что мне с тобой сделать: содрать с живого кожу или утопить в нечистотах? А?
Язаки едва не упал. На глазах навернулись слезы жалости к самому себе. Он представил себя без кожи, ободранным, как кролик.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
