— Не сейте панику, господин генерал-фельдмаршал. Возьмите себя в руки, — отвечал ему император. — Я распорядился выслать навстречу ослушникам верных мне голштинцев. Под их прикрытием мы отчалим в Кронштадт. А теперь — шампанского и бургундского сюда!
Только в одиннадцать часов вечера две галеры отчалили от пристани. В одной из них вместе с Петром Третьим и его метрессой Елизаветой Воронцовой находился Миних и ещё двадцать шесть персон придворной знати. На второй - прислуга и охрана.
— Скрипку, скрипку забыли! — когда уже судно устремилось по морской глади, истошно закричал государь. — Лизанька, слава Богу, что хотя ты теперь со мною.
— Вам надо было брать с собою не сии предметы, — не скрывая раздражения, позволил себе заметить старый фельдмаршал, — а вашего сына, наследника престола. Там, в Петербурге, его именем теперь поднимают народ супротив вашего величества. А ежели бы он, наследник ваш, оказался теперь с вами, всё могло обернуться по-другому.
— Я отниму у неё, самозванки, своего сына, — подхватил Пётр Третий. — Я, а затем он, Павел Первый, будет всероссийским императором! Слышите вы меня?
Но вот уже рядом вожделенный берег. С мола — оклик:
— Кто идёт? А ну воротись назад — есть приказ никого не подпушать и, ежели что, открывать огонь.
Пётр вскочил на скамейку, сбросил плащ и выставил напоказ, при свете горевших на берегу огней, Андреевскую ленту, надетую через плечо.
— Караульный! Протри глаза: я — ваш император Пётр Третий!
— У нас таперича более нет императора, — прогремел с мола ответа. — У нас императрица Екатерина Вторая. Вертайтесь назад!
«Вы, мадам, превзошли мои ожидания — оказались решительной и дальновидной, — признался себе Миних. — Вы глядели далеко вперёд, в отличие от своего муженька. Видно, послали сюда, в Кронштадт, заранее своих людей, чтобы упредить нашу диверсию. Однако у меня есть ещё и другой манёвр, чтобы вас одолеть! На вёсла — и что есть мочи в Ревель! Оттуда же на суда — и в Померанию, где стоят наши, русские войска, ещё верные императору. С ними его величество вернётся в Россию и вновь обретёт трон».
Только ничто уже не могло привести в чувство окончательно парализованного императора. Возвратившись назад, он заявил:
— Я напишу ей. Я заставлю её помириться со мною и отменить своё решение... Нет, я просто упрошу её отпустить меня с Богом... В Германию, например... Только пускай она оставит мне мою скрипку и Лизавету... Я там, в Германии, буду жить тихо и мирно, я стану там философом. А что, разве она меня не помилует?
Он писал и зачёркивал. Снова писал и посылал свои записки той, которую недавно за столом, в присутствии многочисленных гостей, назвал дурой.
В ответ ему вручили бумагу, которую он обязан был переписать своею рукой: «В краткое время правительства моего самодержавного Российским государством самым делом узнал я тягость и бремя, силам моим несогласное, чтоб мне не токмо самодержавно, но и каким бы то ни было образом правительства владеть Российским государством. Почему и восчувствовал я внутреннюю оного перемену, наклоняющегося к падению его целости и к приобретению себе вечного чрез то бесславия. Того ради, помыслив я сам в себе, беспристрастно и непринуждённо чрез сие объявляю не токмо всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства Российским государством на весь век мой отрицаюся... в чём клятву мою чистосердечно пред Богом и всецелым светом приношу нелицемерно, всё сие отрицание написав моею собственной рукой. Июня 29 дня, 1762 года».
Всё было кончено. Нет, впереди ещё была смерть государя в Ропше, где он был заточен под домашний арест. Смерть в пьяной драке...
А тогда всё закончилось мирно. Все, кто был на стороне государя, принесли присягу новой императрице.
Миниха, который также принёс присягу, Екатерина захотела увидеть лично.
— Вы, фельдмаршал, были намерены сражаться со мною? — спросила она его.
— Ваше величество, — ответил он, — я обязан был даже жизнью своею пожертвовать за государя, который возвратил мне свободу. Ныне же я смог бы послужить и вам, но вы, полагаю, того не захотите.
— Это же почему, граф?
— Когда-то я первым свершил то, что вы теперь так успешно провели и без меня. Выходит, я стар и никому не нужен.
— Ну нет, ваше сиятельство, я не хотела бы обойтись без вас. Я знаю, как вы начали свою блистательную службу в России ещё при Петре Великом, — строили порты и каналы. Я буду продолжать дело, начатое моим пращуром во всех отраслях своей державной деятельности. Надеюсь, что и вы разделите со мною сии радостные тяготы труда. Посылаю вас в Рогервикскую гавань. Пока это гиблое, можно сказать, место. Но я верю: вскоре вы построите там первейший российский порт.
То было напутствием в новую ссылку на дикий эстляндский берег. Но в ссылку почётную. Однако Миниха уже ничем нельзя было запугать. Он и здесь развернулся во всю ширь своей необузданной натуры. Через несколько лет в новом балтийском порту, в четырёхстах вёрстах от столицы, старый фельдмаршал показал посетившей его императрице, чего он достиг: вслед за Петром Великим на Балтике было прорублено новое окно в Европу.
— Я не ошиблась в вас, граф, — любезно сказала ему Екатерина. — Я знала, что вы были готовы судить обо мне по старинным образцам, когда бывший чей-либо фавор ставится в порок его служителю. Но вы мало меня знали. Я предпочитаю судить о людях не по тому, кем они были раньше, а каковы они нынче. Я благодарна вам, граф, за вашу ревностную службу престолу и отечеству.
Первые шаги просвещённой монархини
— Вы, Иван Иванович, кажется, нездоровы? Бледны с лица и выглядите усталым.
— То не болезнь, ваше императорское величество...
— Ах да, простите меня. Понимаю, понимаю... Всё ещё не можете оправиться от постигшего всех нас горя, а вас — особенно. Я и сама никак не могу смириться с её уходом — нашей государыни и моей любезной тётушки. А теперь и новое для нас несчастие — преждевременная кончина бывшего императора. Я опять, видите, в трауре. Кто мог подумать, что он так болен! Как же некстати всё, что с ним случилось. Слава Богу, что сие никто не связывает с моим именем и теми событиями, что предшествовали его кончине. Люди уверены, что одно с другим никоим образом не связано. Но мне-то от этого не легче. И если я не плачу, то сердце моё, смею вас заверить, всё облито слезами.
На императрице было чёрное, с глухим воротом платье, в волосах, аккуратно прибранных, агатовый гребень. И полное отсутствие драгоценных украшений, если не считать едва заметной нити жемчуга вокруг шеи.
— Примите, ваше величество, мои самые искренние сочувствия. — В голосе Ивана Ивановича всё ещё слышались скорбные нотки. — Государь ко мне был милостив, и сие только прибавляет по нём скорби.
— Говорят, в подобных обстоятельствах особенно благотворное воздействие оказывают путешествия. Куда-нибудь в чужие страны, особенно под созвездие, к примеру, какого-нибудь Южного Креста, — мечтательно произнесла Екатерина Алексеевна и тут же добавила уже деловым тоном: — Вы, любезный Иван Иванович, кажется, обращались к государю с просьбою отпустить вас за границу, не так ли? Однако, видимо, обстоятельства той поры не позволили вам совершить задуманное. Не скрою, я ни в какой мере не хочу вас отпускать. Вы так мне нужны с вашими знаниями, связями и тонкими чувствами. Но как может женское сердце не понять того, что жестоко разбило сердце другого?
— Благодарю вас, ваше величество, за участие в моём горе. Право, я никогда не сомневался в искренности ваших слов и намерений. Особенно теперь, когда горе оказалось к нам обоим так немилосердно и жестоко. Вот и господин Вольтер почти в таких же выражениях советует мне хотя бы на время сменить привычную обстановку.
— Вы получили от господина Вольтера письмо? — Тень траура окончательно покинула Екатерину Алексеевну. Напротив, в её лице появились признаки любопытства или, скорее всего, неподдельного интереса, коий она обычно проявляла к самым разносторонним вещам. — Письмо вы получили недавно? Интересно, что же сообщает он вам, этот знаменитый фернейский отшельник?
Письмо находилось в кармане камзола. И теперь, когда они так по-домашнему сидели за чайным столиком, Шувалову вдруг захотелось эти листки достать и зачитать вслух. Но он почему-то этого не сделал.
Действительно, письмо ведь было адресовано ему лично. А кроме того, содержало оно не то чтобы нечто секретное, но выражения и слова, которые могли бы как-то неверно быть истолкованы его собеседницею.
«Ваше намерение, — обращался к Шувалову его давний и дальний друг, — исключительно посвятить себя наукам вполне достойно философа... Отчего вы не путешествуете? Впрочем, я говорю эгоистически: в этом случае, может быть, придётся мне увидеть вас, и я буду иметь счастье беседовать с человеком, которого письма доставили мне столько удовольствия... Старость не позволяет мне ехать к вам; вы же молоды, и благоприятный климат укрепит ваше здоровье, если оно сколько-нибудь ослабло... Если бы вы определились куда-нибудь посланником, это сократило бы находящееся между нами пространство. И, несмотря на все болезни мои, я поспешил бы доставить себе утешение личной беседой с вашим превосходительством».
