Даже сумасшедших вывели показать султану. Три сотни смотрителей сумасшедших домов проходили в этой процессии. Они вели несколько сот обезумевших в золотых и серебряных цепях. Некоторые сторожа несли бутылки, из которых они поили лекарствами безумных и подталкивали их, чтобы навести порядок. Некоторые из умалишенных шли нагишом. Они кричали, хохотали, бранились, нападали на охранников, наводили страх на зрителей.
Корпорация стамбульских нищих, насчитывавшая свыше семи тысяч человек, прошла во главе со своим шейхом. Толпа странных фигур в зловонной шерстяной одежде, в тюрбанах из пальмовых листьев восклицала: «О милосердный!» Среди них были слепые, хромые, безрукие, безногие, некоторые босые, а то и нагие, некоторые верхом на ослах. Они несли своего шейха на золотом троне, будто султана, и восклицали: «Аллах! Аллах! Аминь!» Крик из семи тысяч глоток поднимался до самого неба. Возле беседки они провозгласили молитву за здравие падишаха и получили богатую милостыню. Смрад от них бил такой густой тучей, что не помогали никакие бальзамы, разбрызгиваемые вокруг султана и султанши, и Сулейман впервые за весь день, казалось, побледнел, но этого не заметил никто, кроме Роксоланы.
А тем временем мимо султанской беседки шли воры и грабители с больших дорог, мошенники и проходимцы, за ними стамбульские шуты, которые выпили семьдесят чаш жизненной отравы и были недостойного поведения. Последняя гильдия состояла из владельцев заведений разврата и пьянства, которых в столице насчитывалось свыше тысячи. Они не решались показать повелителю правоверных, как изготовляется вино, зато показывали, как его пьют. Хозяева таверн с Бейоглу были одеты в латы. Мальчики, слуги таверн, все бесстыдные пьяницы, шли, напевая разгульные песни.
Рустем перестарался. Следует ли утомлять великого султана таким непотребством? Даже Роксолана встревожилась и взглянула на Сулеймана чуть ли не виновато.
Султан сидел окаменело, и бледность на его всегда смугловатом лице разливалась такая, что Роксолане стало страшно. Лицо мертвеца.
— Ваше величество! — тихо вскрикнула она. — Мой падишах!
Султан не пошевельнулся. Смотрел на нее и не видел. Не видел ничего. Может, мертвый?
— Ваше величество! — крикнула она испуганно и схватила его за руку. Рука была холодной и мертвой. Неужели его мог убить смрад толп? Или не вынес чрезмерной любви Стамбула? — Мой султан!
Ей стало по-настоящему страшно. Оставалась одна на целом свете. Всю свою жизнь пряталась за спину этого человека, а теперь он оставил ее без защиты, на растерзание этим толпам, чужим, враждебным, немилосердным. Всю жизнь он убегал от нее, шел и шел в свои бессмысленные походы. Но каждый раз возвращался, клянясь, что больше не оставит ее одну. На этот раз пошел в свой самый крупный поход, прислал ей весть о смерти соперника ее сыновей, потом прислал тело одного из ее сыновей, теперь вернулся и сам, но мертвый.
Подскочили визири, юркий Баязид, растолкав всех, кинулся поскорее не к мертвому отцу, а к матери, так, будто хотел защитить ее от возможной угрозы, где-то вяло мелькнула красноватая борода сына Селима, его бледное, одутловатое от попоек лицо, но быстро исчезло. Селим был спокоен. Он знал, что его прокричат султаном, как только врачи убедятся в том, что Сулейман неживой. Личные врачи падишаха араб Рамадан и грек Фасиль хлопотали возле больного (или мертвого), что-то вполголоса говорили султанше. Слыхала ли она их? Могла ли разобрать хотя бы слово?
Села в отделанную золотом султанскую карету, возле которой на конях гарцевали ее сыновья Селим и Баязид, один завтрашний султан, а другой жертва кровавого закона. Фатиха, неминуемая жертва жестокой султанской судьбы, и тем временем потерявшего сознание султана в золотых носилках великаны-дильсизы бегом понесли в Топкапы.
В смерть или в воскресение?
Заговор
Когда проходила ночью темным бесконечным мабейном, показалось, что наступила на лягушку. В старых покоях валиде под коврами водились гадюки. В разбитые окна влетали летучие мыши и совы, по запустелым помещениям гарема слонялись голодные дикие звери, бежавшие из клеток.
И она — как израненный зверь.
Стон и плач умерших сыновей был у нее в душе, не затихал, не давал передышки, к ночному зеленоватому небу возносила она свою память о своих детях и проклятье к луне, к ее сиянию, ткавшему тонкую иллюзорную сеть, которая навеки соединяет мертвых и живых, безнадежность небытия и всемогущую вечность сущего.
Султан умер безвременно, и умерли все ее надежды, и пустота, страшная и повсеместная, восторжествовала теперь, а посередине, будто клубок золотого дыма, плавал отцовский дом — недостижимый, навеки утраченный не только ею, но и всем человечеством, памятью, историей, веками. Вот где ужас!
Может, и вся ее жизнь — сплошное зло. Только в зле мы искренни, а не в добре. Открылось это теперь, когда ощутила смерть султана. В последний раз в жизни была она прекрасной и единственной в той золотой беседке рядом с неприступным падишахом, в последний раз для самой себя, а для него навсегда. Если вечна женская любовь, то ненависть тоже вечна. Теперь ненавидела Сулеймана, как никогда прежде. Не могла простить ему, что покинул ее в такую минуту. Лучше бы он сам доводил до конца смертельные раздоры между своими сыновьями. Но бросить это на нее? За что такое наказание? Стояла перед султанскими покоями, беспомощная и беззащитная. Будто младенец безмолвный, будто стрелец незрячий. Когда муж между жизнью и смертью, жене нечего там делать. Даже султанше, даже всемогущей. Куда ей податься, где спрятаться, где искать спасения? Может, и правда, что для женщины всегда найдется место и в раю, и в аду, и там, где живут ангелы, и там, где скрываются злые духи? Где ее рай, где ее ад ныне? Ненависть пожирала ее. Ненависть к человеку, который возвеличил, поднял, поставил над всем миром. Поставил? Втоптав в грязь и кровь? Бросив в рабство, чтобы потом поднять до небес? Но даже миг рабства не забудется ни на каких высотах и никогда не простится.
Ночь над садами Топкапы, над холмами и долинами, над водами, над Стамбулом, над всем миром, падают звезды, летучие мыши проносятся в темном теплом небе, будто скорбно-печальные азаны муэдзинов с высоких минаретов. Муэдзины, выкрикивая молитву, затыкают себе уши пальцами. Заткни и ты, чтобы не слышать голосов мира и сурового голоса судьбы. В этих дворцах правде и чуткости никогда не было места. Все попытки Сулеймана проявить чуткость к ней были неуклюжими и неискренними. Ее веселье, песни и танцы тоже были ненастоящими, напускными, обманчивыми. Разве может человек петь всю жизнь, будто беззаботная птичка? Пристанище зверей, убежище палачей, приют развратников, кровожадных упырей, молодых и старых ведьм — вот что такое Топкапы. Султан, замотанный в свой огромный тюрбан, был спрятан от людей и от самого себя, а она была словно его душа и всю жизнь пыталась творить добро, а теперь устала от добродетельности.
