Здесь — буддийский канон. Привезен из провинции Сычуань. Два стеллажа под подлинные слова Будды, сто восемь томов, каждый с кирпич толщиной. 1824 года создания. А напротив — двести двадцать шесть томов, комментарии индийских авторов к Канону.
А здесь — неподъемные тома, с золотым обрезом, в сафьяне. Монахи переписывали специально для многомудрых мужей-академиков — только левые страницы заполнены, правые чисты, дабы многомудрые делали на них свои пометки.
А этот вот сундук-ящик, куда рослого человека упаковать можно, — там молитвослов семнадцатого века империи Ганси.
А вот она — знаменитая коллекция Цыбикова. Это наш, отечественный, бурят. Под видом паломника рыскал на Тибете, скупил и вывез из Лхасы в 1903 году. Не иначе, целый караван снаряжал — под мышкой столько не утащить.
Да и коллекция Бородина не намного уступает по объему.
По объему — да, а по содержанию?
Видите ли, от начала до конца собрание Тибетского фонда так и не изучено. Только в первом приближении. Существует стойкое заблуждение у маргиналов: Тибет — такое место, где аборигены по воздуху ходили, с инопланетянами общались накоротке, снежных людей ловили и приручали. Отнюдь, отнюдь. В основном книги посвящены описанию ритуалов, бухгалтерским расчетам при проведении очередных полевых работ. К примеру, те же дуньхуанские свитки — корпели над каждым обрывочком. А там? Рецепт эликсира молодости? Технология изготовления философского камня? Нет. Там: фрагмент списка недоимщиков волости Могаосян: «Община Гао Чжу-эр из 82 человек, из них уже уплатили налог 65 человек, числятся задолжниками 17 человек: Ду Лю-дин, больной…» и так далее; фрагмент прошения Ду Фу-шэна о предоставлении земельного надела: «…участок под садом и постройками, всего пятнадцать му, примыкает к озеру… Прошу вашего рассмотрения…» и так далее; циркулярное предписание о явке монахов на ремонт плотины: «Всем поименованным выше захватить каждому с собой по две вязанки хвороста и по одной лопате… Двоих из опоздавших, которые придут последними, наказать пятнадцатью ударами палок. Те, кто не явится совсем, будут строго наказаны гуанем… Каждый сам делает отметку против своего имени и быстро передает дальше, не должен задерживать…»
И — так далее. Учет и контроль.
Впрочем, снежный человек есть. Есть такой в одной из книг Тибетского фонда. Вот. Своего рода энциклопедия животного и растительного мира. Рисунки, рисунки. Подписи. Эту подпись переводят как «большая обезьяна». Но рисовали на Тибете максимально приближенно к оригиналу, особенно для энциклопедии. Судите сами, большая обезьяна? Типичный снежный человек. Бигфут. И тем не менее, такая находка — исключение, — подтверждающее правило: на Тибете люди жили своей естественной, но не сверхъестественной жизнью. Если судить по собранию рукописей в Фонде Азиатского департамента. А собрание это — наиболее полное из всех имеющихся.
Кое-что, конечно, хранится в Санкт-Петербургском Буддийском храме, единственном в Европе. Там поклонники мистики могли бы найти нечто соответствующее своим наклонностям, но не в наши времена, много раньше. Петр Бадмаев, небезызвестный исцелитель и знакомец Григория Распутина, весьма способствовал становлению храма — в прямом смысле: пожертвовал гигантскую сумму на строительство. В 1913 году основано это прибежище буддистов. Так что по прямому назначению использовали его лишь четыре года. Ясно, почему? После октября 1917 храм превратили в «многопрофильный объект». Первоначально в доме при храме расквартировали красноармейскую часть, древнейшие рукописи пустили на рынок в качестве самокруточной и подтирочной бумаги. Позднее использовали помещения под физкультурную базу, там же разместили радиостанцию-«глушилку» и лабораторию Зоологического института. И только четыре года назад, в 1990, храм передали дацану, буддийской общине.
Сегодня при храме живут десять монахов. Каждое утро — служба. Затем доктор буддийской философии, зазванный из Индии, проводит уроки тибетского, монгольского, английского языков. Остаток дня — дежурство по кухне, молельня, медитация, изучение книг… тех, что еще уцелели.
Настоятель — ахалар-лама Федя Мусаев…
(В распечатке файла spb: Федя Мусаев. Есть такой!)
Федя — потому что такой юный?
Федя — потому что они с Лозовских вместе на восточном факультете Санкт-Петербургского университета учились. Он, Федя, старше лет на десять, ему где-то сорок с хвостиком. Но все равно — Федя.
А где этот храм? По месту?
Да на Приморском проспекте, рядом с Елагиным островом. Но там — интерес только с точки зрения экзотики. Серьезных ученых там вряд ли что заинтересует. Были… вместе. Лозовских возил специально по просьбе… Убедились…
Если уж искать нечто уникальное, то не в ИВАНе, где не все изучено, но все инвентаризовано… то не в храме на Приморском, где ничего не осталось… а — в подвалах крупных библиотек. Нет, не в запасниках, именно в подвалах.
И что так?
Видите ли…
И Лозовских Святослав Михайлович, не изменив враждебно-лекторскому тону, рассказал ту самую легенду: частные собрания, Гончаров, Мельников-Печерский, 1918, Луначарский, Дюбуа, фосген… Никакого фосгена, само собой, нет, но в остальном — все так.
Он, Лозовских, не просто метал бисер врассыпную. Если сосредоточиться, то в этой бисерной россыпи улавливается система — от общего к частному. Все более раздражаясь и досадуя.
Он, Лозовских, ни разу не упомянул Инну — сказав о Буддийском храме, не представляющем интереса для серьезных ученых, уточнил «Были… вместе», не уточнил — с кем? Мол, сами знаете с кем!
Объяснив про тривиальное содержание подавляющего большинства рукописей-книг, съязвил по поводу искателей секретов-рецептов бадмаевских целительных порошков, эликсиров жизни, прочих чудес в решете — по поводу кого конкретно съязвил? Сами знаете, по поводу кого!
А при сообщениях о большевицком разоре храма и коллекционеров нервически форсировал голос, будто Колчин собственной персоной объезжал на грузовике обладателей частных собраний, собственной персоной заселился в храме на Приморском, сбагрив мудреные бумажки на пипифакс. Не Колчин, но ему подобные, да! Которые «сила есть — ума не надо». И самые лучшие девушки выбирают не ум старшего научного сотрудника, но силу дундука-сэнсея. Дундука-сэнсея, который по-настоящему и чувствовать не умеет, — жена для такого всего лишь данная в ощущениях. Ни разу про нее не вспомнил, не сказал, как она, что с ней!
А как она? А что с ней? Лозовских тоже ни разу про нее… То есть он КАК БЫ ее подразумевал: были вместе, возил специально. Но умалчивал. Тем самым неуклюже подготавливая плацдарм для маневра: если вдруг вопрос в лоб, то он: да я ведь об этом уже говорил!
Нич-чего подобного!
Ну ка-ак же! Когда про подвалы рассказывал.
А при чем тут подвалы?
Ну, Инна, наверное, вам рассказывала…
Нич-чего она мне не рассказала. (Она, да, нич-чего не рассказала, ибо ее уже нет. И не было, когда Колчин вернулся из Токио в Москву. Однако весьма важна тональность: «Нич-чего она мне не рассказала!» Мол, никого не касается, а конкретно Лозовских в конкретном данном случае — и подавно. Колчин ждет версии Лозовских, версии происшедшего с Инной в Санкт-Петербурге. После чего Колчин сравнит, если можно так выразиться, показания сторон… А то — подвалы, подвалы! Звучит, согласитесь, двусмысленно: мы с вашей женой проводили время в подвалах. Будто подростки, которым негде. Ах, вы там ИНАЧЕ проводили время? Иначе — это как?)
Видите ли…
Лозовских, мучимый острой никотинной недостаточностью, мусолил в руках пачку «Вайсроя»:
— Сигарету? — просительно предложил Лозовских и, опережая колчинское «Спасибо. Не курю!», выпалил: — Только нам надо будет на лестницу. Спуститься. Здесь, сами понимаете… — обвел широким жестом стеллажи.
— Спасибо. Не курю! — отказал Колчин. И сам он не курит, и с Лозовских не станет спускаться по лестнице к месту для курения. Он здесь побудет.
Но оставлять одного-постороннего в хранилище Святослав Михайлович не оставит. А значит — никакого перекура!
Никотин успокаивает нервы? Нервы у Лозовских взвинчены. Сразу после внезапного нападения и внезапного освобождения не успел высмолить сигаретку, все спешил-спешил: очки, знаете ли, прозреть бы, знаете ли. Но и ронять себя в глазах Колчина, обнаруживая психоз, — старший научный сотрудник себе не позволит перед дундуком-сэнсеем. Он, Лозовских, тверд и выдержан — не сразу хвататься за дрожащую в пальцах сигаретку, но погодя.
— Очень неплохие сигареты, кстати… — сказал в пространство Лозовских. — Самые дешевые из американских, но самые приличные из дешевых. И натуральные, не «блэнд», из Кентукки. Наши и болгарские абсолютно невозможно курить, а «Мальборо» — оклад не позволяет. А эти почти ничем не отличаются от «Мальборо». Табак тот же. Разве что покрепче. Но как раз то и надо… — выпрашивая паузу не для того, чтобы собраться с духом и выложить все как есть, а чтобы действительно утолить никотинный голод. Впрочем, и чтобы собраться с духом.
