— Каких японцев? — неловко улыбнулся Александр.
— А ехали за ним какие-то на машине. Ага, узкоглазые такие. Он остановится — они тоже, он пойдет, они поедут. Может, вы их знаете?
Японцев ребята уже знали. Страшно вспомнить...
Глава седьмая КАЗНЬ
Ночью Митяй ворочался без сна. Обнаглевшие крысы возились и попискивали в углах, а одна даже попыталась взобраться на топчан и прикорнуть под боком пленника, где потеплее.
Митяй с отвращением сбросил облезлую длиннохвостую тварь на пол и поддал ногой. Крыса с визгом отлетела к стене и юркнула в щель. Остальные же как ни в чем не бывало продолжали хозяйничать в камере, время от времени злобно поглядывая на заключенных. Несколько особо активных грызунов гремели алюминиевой тарелкой с остатками жидкой каши, которую не доел сокамерник Митяя.
Мальчишка, надо сказать, вел себя странно. Он будто бы сразу почувствовал исходившую от сокамерника недоброжелательность и не пытался наладить контакт. День напролет он сидел на топчане, съежившись, поджав под себя ноги, и жалобно глядел в пространство перед собой.
Однако накануне произошел неожиданный случай. Охраннику, который разливал по тарелкам вонючую похлебку, не понравилось, как поглядел на него Митяй. Косоглазый сделал якобы неловкое движение, и миска выскользнула из рук пленника и со звоном покатилась по каменным плитам пола.
Митяй мрачно глядел, как растекается под ногами его жалкая трапеза. Злой и голодный, он с ногами рухнул на топчан и уставился в сырой закопченный потолок. Он не слыхал, как мальчишка, бесшумно скользнув из своего угла, отлил в Митяеву тарелку половину содержимого своей миски и осторожно поставил ее на край топчана. Тарелка звякнула; Митяй удивленно взглянул на подростка. Тот испуганно съежился и опрометью бросился к своему укрытию. Если честно, Козлов не нашелся, что сказать. Он даже не поблагодарил пацана, да и тот, казалось, еще больше испугался бы, если б могучий сосед попытался завести с ним разговор. Мальчишка вновь глядел в пустое пространство, и вид у него был покорный и отрешенный.
Митяй даже не пытался вспомнить, когда в нем поселилась эта национальная неприязнь. Точно не с детских лет, потому что по двору гонял он вместе с пацанами — евреем, татарином, грузином — и даже не замечал, что одного зовут Фимочкой, другого Махмудка, а третьего Резо. Да и в школе лучшим его другом был узбек Рахмон. Наверное, это началось с армии, где вдруг ребята разбились на национальные команды — прибалтийскую, дагестанскую, белорусскую. Иногда между ними происходили довольно серьезные драки. Но не столько на национальвой почве, сколько от избытка молодых дурных сил. Да, там, в армии, уже появились эти словечки - «чурка», «сябро», «черный». А потом Афган. И тут неправедность войны чуть ли не на генеральском уровне покрывали презрительным— «духи», «дикари», «мусульмане». Это закрепилось. И потом Митяй все чаще отмечал с каким-то даже удовлетворением, что именно «черные», «чурки» «негритосы» поганят и без того невеселую российскую жизнь, как бы не замечая своих славянских бандитов. Это была обычная совковая отдушина — найти виноватого на стороне. Где угодно — в Израиле, в Америке, в Японии, на Кавказе. В Козлове, впрочем, это сидело неглубоко. Веньку Сотникова он, при постоянной пикировке, тем не менее уважал и даже по-своему любил. Но часто задумывался: а вот если бы понадобилось, отдал бы он за него жизнь? И понимал — ни за что, потому что тот еврей, а евреи «предатели», «иуды» и так далее и тому подобное.
К маленькому корейцу-зверенышу Митяй тоже относился если не презрительно, то равнодушно, хотя они были в самом прямом смысле — товарищи по несчастью. «Мартышка», окрестил он звереныша про себя. И этот благородный поступок корейца вызвал в Козлове не благодарность, а скорее недоумение.
...Итак, Митяй лежал с открытыми глазами и следил, как небо за оконцем начинает светлеть и наливаться румянцем. Наконец прозвучали дребезжащие удары по рельсу — побудка, и из-за окна в камеру хлынули звуки пробуждающегося лагеря. Послышался топот ног, отрывистые голоса — рабочие строились для утренней переклички.
Митяй с тревогой прислушивался к происходящему за стенами темницы. Вчера он сделал вид, что не придал значения словам плешивого, который настоятельно советовал понаблюдать за ходом «образцово-показательной» процедуры наказания рабочего за попытку бегства из лагеря. Однако на самом деле Митяй понимал, что предстоящее будет служить для него чем-то вроде назидания: мол, погляди, что с тобой будет в случае непослушания, — и потому пленника охватывало невольное волнение.
Он соскочил с топчана и, подтянувшись на решетке, выглянул наружу.
На плацу вновь были выстроены правильные квадриги одинакового серого цвета. Посередине, там, где обыкновенно во время утренней поверки расхаживал важный чин, заложив руки за спину в выкрикивая гортанные команды, теперь стояла узкая длинная скамья. У подножия скамьи в этот самый момент тощий рабочий сваливал нечто вроде вязанки хвороста. Приглядевшись, Митяй понял, что это длинные, в полтора метра, гибкие палки. Невольный мороз пробежал по спине. Заключенный уже знал, как будут дальше разворачиваться события, в все-таки не мог оторвать взгляд от происходящего.
Перед строем провели худенького маленького человечка. Спотыкаясь, он брел вдоль плаца, не подымая головы, и в его осанке, движениях — вся его фигура выражала пугливую покорность и ожидание. Это шел человек, обреченный на муки и уже смирившийся с их безжалостным приходом.
Сдвинув брови на переносице, Митяй наблюдал.
Вот перед скамьей появился знакомый высокий чин. На сей раз он не произнес ни слова. Сложив руки на груди, он демонстративно отвернулся от провинившегося, которого в этот момент подвели к месту наказания, в лишь небрежно кивнул своему адъютанту. Адъютант взмахнул рукой.
Беглеца уложили на скамью лицом вниз и крепко стянули веревками. Он жалобно трепыхался на своем лобном месте, как ягненок, готовящийся к закланию, но не издавал ни звука.
Командир что-то длинно говорил, указывая на несчастного, доводя себя до исступления.
Потом по сигналу командира первая квадрига распалась, но тотчас вытянулась в длинную шеренгу. Те, кто оказался в голове шеренги, разобрали палки — каждый по одной.
По двое рабочие подходили к скамье и наносили провинившемуся пять ударов. Палки свистели в воздухе, и этот пронзительный звук доносился до слуха Митяя даже сюда, в каземат. Экзекуцией руководил энергичный кореец. Он отдавал команды и следил, чтобы те, кто наносил удары, не отлынивали и не пытались бить вполсилы. Впрочем, судя по тому, с какой старательностью рабочие секли своего сотоварища, можно было предположить, что каждый, кто осмелился бы нанести «некачественный» удар, тотчас оказался бы на месте наказываемого.
Серая роба на спине несчастного почернела от крови. Митяй видел, что тело его уже не так остро реагирует на каждый новый удар и подергивания рук становятся больше похожи на агонию. Наконец человечек напрягся и, запрокинув голову, издал жуткий крик — так кричит животное, погибающее от мучительной раны в навсегда прощающееся с жизнью.
А дальше случилось такое, от чего Митяй вдруг почувствовал себя той самой беззащитной крысой, которую он ночью так безжалостно пнул сапогом.
Теперь энергичный кореец подошел к скамье и тоже начал говорить. Да, они всё сопровождали длиннющими речами, при этом чисто театральными жестами простирали руки в сторону портретов своих вождей, прикладывали их к сердцу, закатывали глаза в приливе энтузиазма и прочая и прочая...
Потом подошел начальник, поднес к губам наказываемого портрет Ким Ир Сена, и тот поцеловал сытую физиономию Отца в Солнца.
Митяй, решивший, что экзекуция уже подошла к концу, облегченно вздохнул, но именно в этот момент энергичный сделал какое-то почти незаметное движение рукой, и от привязанного к скамейке корейца по белому снегу вдруг откатился мяч.
«Откуда мяч?! — лихорадочно соображал Митяй, — что за игры?! Какой-то дурдом...»
Он тряс головой, до боли зажмуривал глаза, но все никак не мог и не хотел разглядеть, что это был не мяч, а человеческая голова — несчастного корейца обезглавили.
От неожиданности и ужаса Митяй едва не свалился со своего наблюдательного пункта вниз.
Диким и животным криком вдруг зашелся мальчишка-сокамерник.
Зажав ладонями уши, низко наклонив голову к острым коленям и зажмурив глаза, мальчишка орал — жалобно, отчаянно, страшно. Митяй спрыгнул на пол и крепко встряхнул его за плечи.
Лишь тогда, ошеломленно поглядев на Козлова, подросток смолк, будто подавившись этим своим животным криком, и затравленно забился в угол.
