Да, в Европе всегда явственно ощущалось разлитое в воздухе напряжение, но в последние годы все было как-то иначе. Заключались неожиданные союзы, старые непримиримые враги вдруг начинали жать друг другу руки. Многие столетия цапавшиеся как кошка с собакой Франциск и Артур, чья вражда уже вошла в поговорку, показушно обнимались на публику. Людвиг предлагал Родериху союз от лица немецкой семьи. Все менялось. А новые договоры о дружбе чаще всего вели к войне.
Эржебет нутром чуяла, грядет очередная всееропейская бойня, возможно на этот раз с участием нового игрока — Альфреда Джонса, который все больше интересовался делами Старого Света… Сейчас достаточно было лишь маленькой искры, чтобы вспыхнуло пламя. И локальная войнушка Родериха с Сербией могла ей стать.
— Насколько я помню, у Сербии заключен оборонительный союз с Брагинским, — заметила Эржебет. — Она наверняка заступиться за нее, если ты двинешь войска. Может, не стоит доводить конфликт до боевых действий и решить все на дипломатической арене?
— По-твоему я должен дрожать перед этим северным медведем? — В голосе Родериха булатной сталью зазвенел гнев. — Он, конечно, силен, но и я не слабак, и не собираюсь терпеть выходки его любимчиков-славян. Как он вообще смеет лезть в дела Балкан?! Они всегда были и останутся моей вотчиной! Пускай Брагинский сидит у себя в Сибири. Она же огромна, куда ему еще? Давиться? Ха-ха! Они все думают, что раз я проиграл Байльшмидту, об меня теперь можно вытирать ноги?! Я им покажу! Мои войска еще будут стоять под стенами Стамбула! И австрийский орел накроет Балканы своими крыльями!
Родерих вскочил с софы, размахивал руками, сжимал кулаки и кричал, словно бился в религиозном экстазе. Только натолкнувшись на изумленный взгляд Эржебет, он успокоился и поспешил вернуть на лицо обычную невозмутимую маску.
— Я пойду в свой кабинет, необходимо связаться с министрами, обсудить ситуацию, — откашлявшись, произнес Родерих. — А ты отправляйся к себе и начинай мобилизацию. Война будет. Можешь даже не сомневаться.
Эржебет еще долго смотрела на закрывшуюся за Родерихом дверь. Теперь ей стоило забыть о решении личных проблем, грядущие битвы были гораздо важнее ее переживаний.
— По крайней мере, в этой войне мы с тобой будем на одной стороне, Гил, — с грустной улыбкой произнесла Эржебет в пустоту.
***
Гилберт сидел в столовой и допивал уже третью чашку кофе: оно всегда отлично помогало ему прийти в себя после бурных попоек. А последние дни он только и делала, что прикладывался к бутылке, ругая себя за то, что поддался на уговоры Людвига и поехал на чертов бал. Естественно, встреча с Эржебет не принесла ничего хорошего. Ее подчеркнуто вежливый тон, сам ее облик — изысканной дамы — все это разбередило уже немного затянувшиеся раны. Аличе еще и посыпала их солью. Гилберт был не в силах смотреть, как они милуются с Людвигом, все в нем кипело от зависти и злости. Как же ему хотелось, чтобы Эржебет тоже называла его «любимым», а он ее «сердечко мое». И обнимал у всех на виду. Но они могли лишь ругаться и орать друг на друга…
Вернувшись домой, Гилберт как всегда прибегнул к помощи лучшего лекарства — алкоголя. Из очередного пьяного забытья его самым грубейшим образом вырвал Людвиг, вылив с утра на голову ушат ледяной воды. И вот теперь злой, как черт, Гилберт сидела на кухне и пил кофе. Оно было ужасно горьким, сколько бы кусочков сахара ни кидай. А Гилберт любил сладости. Сладкие губы Эржебет…
Скрипнула дверь, в комнату едва ли не строевым шагом вошел Людвиг.
— Мне только что звонил наш посол в Вене, — без всяких предисловий объявил он. — Наследник престола Австро-Венгрии и его жена убиты в Сараево.
Гилберт поперхнулся кофе и закашлялся. Его поразила не столько новость, сколько будничный тон, каким сообщил ее брат. Хотя, в общем-то, причин для скорби не было — Гилберт даже лично ни разу не общался с Францем-Фердинандом. И уж тем более не собирался жалеть наследника Империи ненавистного Родериха.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
«Туда ему и дорога…»
— Пошли Родди соболезнования, — буркнул Гилберт. — Вы же с ним теперь лучшие друзья и все такое…
— Брат, неужели ты не понимаешь, что значат эти выстрелы? — Присаживаясь за стол, Людвиг выгнул бровь.
— Я недавно проснулся с бодуна, — медленно начал Гилберт, — у меня раскалывается голова и хочется блевать с этого дрянного кофе… Если хочешь поиграть в загадки, найди кого-нибудь другого!
Последние слова он почти прорычал.
Людвиг вздохнул.
— Это значит, что будет война, брат. — Он словно произнес приговор, и Гилберт мгновенно забыл о больной голове.
Война. Что ж он даже не сомневался, что к этому все и идет. Атмосфера, царившая сейчас в Европе, очень напоминала Гилберту ту, что была перед Семилетней войной. Он очень надеялся, что новая война не закончится для него также печально, как та. Но вот чутье старого солдата говорило, что ничего хорошего ждать не стоит. Да и дипломатические игры Людвига не Гилберту совсем не нравились.
Когда брат вырос, Гилберт со спокойной душой перепоручил ему все политические дела, которые всегда ненавидел. Сам он занялся армией, и их обоих вполне удовлетворил такой раздел сфер влияния. Людвиг, с присущей ему дотошностью, разбирался в борьбе партий, в работе чиновников, в дипломатических перипетиях. Постепенно все вельможи, министры и, главное, сам кайзер стали воспринимать его, как главного в семье, того, кто принимает решения. Гилберт не возражал, поглощенный наращиванием армии и вооружений. А, когда спохватился, было уже поздно.
У Людвига был свой, как он говорил «новый взгляд» на внешнюю политику Германии, он, продолжая линию Бисмарка, пошел на сближение с Родерихом, старейшим врагом Гилберта. Людвиг был твердо убежден, что лучше иметь Австрию в союзниках, на что Гилберт возражал, что из вчерашнего недруга союзник не самый лучший. Но Людвиг продолжал гнуть сове. Он рассорился с Иваном Брагинским, что было просто верхом глупости. Гилберт все еще хорошо помнил жуткие сражения с русскими, и с тех пор с ним остался завет старого Фрица: «Нам лучше дружить с этими северными варварами». Гилберт старался его соблюдать, к тому же среди всех его европейских знакомых Иван оказался далеко не самым худшим, с ним можно было выпить и даже нормально поговорить.
Зато врагом Иван был опасным. Гилберт никогда ничего не боялся, во всех сражениях смело шел впереди своих людей, но все же он оставался полководцем. А полководец должен быть не только храбрым, но и расчетливым. Как старый вояка Гилберт понимал, каким страшным противником может стать Иван. А ведь кроме него были еще враги. Франциск пылал ненавистью и жаждал реванша еще с 1871 года. Артур никогда ни с кем на континенте не дружил, а Людвиг еще и умудрился сцепиться с ним из-за колоний…
Они с братом были окружены врагами со всех сторон, и Гилберту это все больше не нравилось. Своим заточенным столетиями сражений разумом он понимал — войну на два фронта они не выдержат, тем более с таким сомнительным союзником, как Родерих.
— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Люц, — произнес Гилберт и отпил кофе.
У напитка был горьковато-стальной привкус крови…
У ветеранов, которые провели на войне много лет, постепенно возникает некое шестое чувство: перед тяжелым боем у них ноют кости, такие солдаты часто, не зная планов генералов, точно могут предсказать, бросят ли их полк в самую гущу сражения или удастся отсидеться в резерве. У Гилберта тоже было такое чутье, словно за столетья с ним слились все души солдат, которых он вел за собой в Святой земле, в Пруссии, в Силезии. Успокоившись, они все стали его частью, и подсказывали Гилберту, что новая война будет не такой, как все остальные.
Они оказались правы. Эта война действительно была другой. Совершенно непривычной. Неправильной.
В сражениях прошлых веков еще сохранялся дух рыцарства. Какая-то неуловимая удаль, опьяняющее веселье. Как бы ни была страшна война, во многом она еще оставалась игрой, опасной, но все же игрой. Достаточно было вспомнить, как например в одном из сражений Франциск и Артур долго спорили, кому же первым открывать огонь. Каждый любезно уступал эту честь другому, сопровождая все это самыми вежливыми выражениями. И такое случалось постоянно.
