– Да, дорогой.
– Ну, он знает большинство директоров, и если выйдет, что случайно забросишь ноги повыше в некурящем, и если какой-нибудь пацифист поднимет бучу, ну, служащие там вообще чертовски вежливы… Вот к чему сводится, старушка: Уокинг от Лондона в двух шагах, да и старина Джордж Чейтер живет практически за углом, можно тот дом купить или сохранить лондонскую квартиру и ездить в дом тети Эсси на выходные, будем играть на бильярде с Бобом Перрименом в Холле.
– А ты бы что предпочел, дорогой?
– Как я посмотрю, дело обстоит так. Когда рос в деревне ребенком и пособлял время от времени чинить водопровод чуть ли не в каждом доме, не говоря уже про холодильник в «Фокс энд Грейпс», а это, скажу я тебе, прямо-таки взлом был и я там первоклассно отмычкой поорудовал, в общем и целом начинаешь чувствовать себя там своим, вроде как привыкаешь и вообще.
– Ах, как верно, дорогой! – согласилась Мейзи, которая не прониклась сходным чувством к старине Джорджу.
– Так, по-твоему, стоит избавить тетю Эсси от хлопот по Бриджлендсу?
Мейзи определенно так считала. А поскольку теперь стало ясно, что тетя Эсси выходит на старости лет за старину Уинга только для того, чтобы подарить Перси и Мейзи дом, приятно было думать, что ее самопожертвование не пропадет даром.
С тех пор как она пообещала выйти замуж за Альфреда, мисс Уолш преследовал один и тот же сон. Она вступала в ту пору жизни, когда временами трудно отличить собственно сон от полудремы, которая ему предшествует и которая за ним следует, и мысли, за которые она в полной мере может отвечать, от тех, которые приходят на ум бессвязно и непрошено. Поэтому ей иногда трудно бывало с уверенностью сказать, приснилось ли ей то-то и то-то или она по какой-то причуде себе это вообразила, а может, это и в самом деле имело место, только затерялось в дальнем уголке памяти. Возможно, преследовал ее вовсе не сон, а нечто, чего она позволила себе бояться, нечто, что началось в ее сознании как шутка и понемногу становилось все более реальным и пугающим. Им бы следовало расписаться в Бюро записи актов гражданского состояния в Лондоне… Так глупо выставлять себя напоказ в церкви перед всеми соседями, но тогда Альфред ни за что бы не поверил, что их соединил Господь. Поэтому ему придется самому выступить в церкви с оглашением собственного брака. Ему придется встать перед всеми и сказать: «Оглашаю бракосочетание между…» – и все разом навострят уши… кто бы то мог быть? – «между Альфредом Джоном Уингхэмптоном и…» – с задних скамей раздастся протяжный удивленный свист – фью! – «и Эсмеральдой Уолш», – свист станет еще громче и еще протяжнее, а потом – ужасающее и губительное, но совершенно непроизвольное: «Боже ты мой!» Нет, ей этого не вынести.
– Поэтому, понимаете, – объясняла она Хлое, – я трусливая старуха, и я на три недели уехала в Лондон, и вот я тут. Скажите, что не думаете обо мне слишком дурно.
– Вы же все равно собирались в Лондон за платьями, дорогая, верно? – переспросила Хлоя.
– Конечно, – согласно закивала Эсси. – Как глупо с моей стороны. Я знала, что у меня была причина сбежать.
– Что вы сказали Альфреду?
– Что мне надо повидаться с поверенным. И я с ним, конечно, повидаюсь. Я не стала бы лгать Альфреду.
– И свадьба двадцать седьмого. Мы будем очень заняты, дорогая, времени у нас немного. А теперь скажите, куда вы едете в свадебное путешествие?
– Альфред подумывал о Святой земле, но вместо этого мы остановились на доме пастора. Нет, сначала мы проведем четыре дня у моря в Торки, а остальной медовый месяц отложим до весны, до поры настоящих отпусков. Хлоя, дорогая, вы никогда не задумывались о том, какие глупости мы иногда говорим, сами того не замечая?
– Если бы я над ними задумывалась, дорогая, ни слова бы не произнесла.
– Взять, например, Святую землю. Когда Альфред про нее заговорил, прозвучало как вполне реальное место, но если несколько раз повторить про себя «Я еду в Святую землю», звучит очень и очень странно. И есть еще Закон Божий. Помнится, Перси, когда был совсем маленьким, получал в школе отметки по предмету под названием Закон Божий…
– Вы уверены?
– О да, он даже приз за Закон Божий получил. Но как можно называть зубрежку иудейской истории Законом Божьим? Диковинно как-то..
– Надо бы подучить Закон Божий, – пробормотала Хлоя. – Действительно, бред какой-то.
– И подумайте про то, как в книжках ставят крестик с указанием даты. И все оттого, что придумали отсчитывать годы от Рождества Христова и потому что он умер на кресте. А если бы его ломали на колесе, как могло бы случиться, родись он англичанином, в книжках кружок бы ставили? Чудовищно вульгарно, вы не находите? Такое оскорбление. Хлоя, дорогая, мне в голову приходят престранные мысли, наверное, потому, что я собираюсь замуж за священника.
– Альфред очень широких взглядов. Он не будет требовать, чтобы вы с ним во всем соглашались. И почему это я вам такое говорю, Эсси? Вы знаете его в сто раз лучше меня.
– Как раз это меня скорее пугает. Я очень боюсь, что натолкну его на мысли, которым в его голове не место. Или, что еще хуже, обнаружу, что они всегда там были и их приходилось прятать.
– Нельзя столько лет быть священником, дорогая, не зная всех ответов.
– Пожалуй, нельзя. – Мисс Уолш немного помолчала. Потом сказала, встряхнувшись: – А теперь я расскажу вам, какое платье хочу, и вам тоже будет о чем подумать.
– Идемте ко мне в спальню, – сказала, вставая, Хлоя. – Там самое место обсуждать наряды.
Мисс Уолш сочеталась браком в конце октября, ибо почему должны ждать те, кто уже ждал так долго?.. Она вышла замуж в шляпке и с одной подружкой, Хлоей, а поскольку все современники Альфреда были теперь престарелыми отцами семейств, шафером жениха выступал Перси. Уж он-то в таких делах разбирался, поскольку был несколько лет назад шафером одного своего друга по фамилии Чейтер. Джордж Чейтер. После он развлекал гостей множеством увлекательных историй о том событии.
2
Миссис Уингхэмптон была счастлива. Она была замужем за Альфредом уже четыре месяца, и временами ей казалось, что она жила с ним в доме священника все сорок лет, что он служил в этом приходе. Глупо было с ее стороны столько лет оставаться старой девой, когда по характеру она не старая дева. Будь у нее хоть капля ума, она сделала бы Альфреду предложение пятнадцать лет назад. Пятнадцать лет! Да она тогда могла бы родить собственного ребенка, или это было бы опасно? И получилась ли бы из нее хорошая мать? Она решила, что матерью была бы посредственной и что вообще все лучше так, как есть.
А «как есть» было чудо как хорошо. Теперь она понимала, что в замужней жизни ее пугала не физическая, а интеллектуальная близость. Альфред всегда был с ней так очарователен, так галантен и так – какое чудесное в наши дни слово! – старомоден. Неспешная тщательность речи, то, как он воздавал должное ей и себе самому своим чувством стиля, придавали аромата их беседам, который она страшилась утратить. Обыденные фразы и семейные шутки, которые так естественно возникают из близости, небрежно брошенные «милый» и «дорогая», мысли, которые предвосхищаются так легко, что достаточно первых слов, – их лавина могла погрести под собой интеллектуала и джентльмена, которого она любила…
Ей нечего было бояться. Альфред оставался прежним обходительным Альфредом. И не намечалось вероятности, что он превратиться в Альфа.
Но, как она намекнула Хлое, чуть ли не пропасть разверзлась между мисс Уолш, которая с доброжелательной рассеянностью внимала по воскресеньям привычному голосу и которая вольна была бродить мыслями от Бога к саду и от сада к шляпке миссис Перримен, и миссис Уингхэмптон, принимающей непосредственное участие в проповедях мужа, играя одновременно роль и помощницы пастора, которая мысленно стоит рядом с ним на кафедре, и прихожанки, которая его критикует. Она ловила себя на мысли: «О, Альфред, не можешь же ты в это верить!», или «Альфред, дорогой, посмотри! Вон сынишка Стрэттонов, он только что из Кембриджа. Он вообще бы не пришел, но не хотел расстраивать мать. Что, по-твоему, он думает, когда ты уворачиваешься от собственных доводов? Он говорит про себя: «Все священники одинаковы». Он очень умен. Ты непременно должен это помнить». А потом: «Альфред, милый! Дочка Койнерсов! Сразу за мной. Ты ведь про нее знаешь, верно? Отец ужасно ее бил, и его посадили в тюрьму. Она приехала жить у тети, помнишь? Ни в коем случае не говори ей, что Бог нам совсем как отец». Иногда она виновато оглядывалась по сторонам, опасаясь, раз столь настоятельны были ее мысли – она выкрикивает их вслух.
Она задумывалась, все ли жены священников переживают подобное, а потом вспоминала, что отличается от прочих жен священников, ведь те не жили многие годы одни и у них не было стольких лет, чтобы думать. У священников, наверное, все по-другому, рассуждала она теперь. Они приносят обеты двадцать лет – либо потому, что того требуют отцы и они должны как-то зарабатывать на жизнь, либо (как она надеялась, гораздо чаще) потому, что пылко верят во все, чему их учили в детстве, и снедаемы горячим желанием рассказать миру про вселюбящего Бога. Или, Господи ты Боже, сколь многие из нас верили в человечество в двадцать лет и утратили эту веру к сорока! Сколь многие из нас меняют свои убеждения по мере того, как мы взрослеем, набираемся опыта, думаем и учимся? Сколькие, бывшие в двадцать лет либералами, к сорока стали консерваторами, а бывшие консерваторами – либералами? Сколь часто пылкие чувства к актеру или актрисе, поэту или композитору, к герою вообще казались впоследствии глупыми! Сколько молодых людей, воспитанных в религиозных семьях, утратили веру! Но священникам нельзя терять свою веру мальчишеских дней, нельзя менять юношеских убеждений, нельзя каяться в былой любви. Что они думали и что чувствовали в двадцать лет, они должны думать и чувствовать до конца жизни.
