— Идите, Андрей Петрович, беседуйте, как я говорила! Поздоровайтесь сначала!
Я неуверенно стал подбираться к формовщику через кучу горелой земли. Чем ближе подхожу, тем сильнее грохот. А формовщик стоит спиной ко мне, помогает машине трамбовкой. Я подошел почти вплотную. Он, разворачивая трамбовку, ткнул ее концом меня в живот, оглянулся, и я увидел черное, как у негра, лицо, белые зубы и глаза. Глаза сказали: «Чего под руками лазишь?» Я в растерянности оглянулся на редактора. Она кивнула головой: мол, действуй, чего же ты растерялся?
Я несмело взял формовщика за рукав и почувствовал, что рукав покрыт пылью. Формовщик вопросительно посмотрел на меня.
— Здравствуйте! — заорал я.
— Чего?
— Здравствуйте, говорю!
Формовщик потянулся рукой к кнопке и выключил машину. Стало тише.
— Чего надо?
— Здравствуйте!
— Привет! Чего тебе?
— Я из редакции! Как дела, как настроение?!
— Дела, как сажа бела! — ответил формовщик и снова нажал кнопку. Машина загрохотала, формовщик заиграл трамбовкой, словно циркач.
Я почувствовал себя перед ним ребенком. Успел увидеть в глазах рабочего осуждение: и за снежную свою рубаху с галстуком, и за чистые руки, и за то, что не вовремя затеял разговор о настроении, о делах. Вдруг появилось сознание вины перед этим человеком, делающим какую-то загадочную работу.
Пошел от формовщика, не слыша грохота, ничего не видя. Редактор направилась к выходу, а начальник блока поманил меня рукой и повел в конторку.
— Эх вы, газетчики! Ты, вижу, новенький. Учись-ка у вашего Вениама. Он мужик правильный. По-моему, не так она тебя учит, по-казенному. Зачем тебе говорить с Пехтеревым, когда он занят? Я тебе о нем расскажу на целый роман, понимаешь... А ты только погляди, как он работает, и хватит с тебя. Ты на него не обижайся. Он хороший человек. Подойди после работы — не узнаешь. Он у нас член цехового комитета, ответственный за соревнование... А ты не расстраивайся. Лиха беда — начало. Все надо, понимаешь, по-человечески, просто.
Я молчал.
— Ну давай, записывай! — продолжал начальник, раскрывая какой-то грязный журнал...
Вернулся в редакцию — Анны Иосифовны нет.
— Где она?
— В обком ДОСААФ улетела, или на полигон, — сообщил Вениам. — Где вы с ней расстались? Пришла сердитая.
Я рассказал, как она учила меня брать интервью у формовщика, и Шустов махнул рукой:
— Не обращайте внимания. Она ведь сама редко в цехах бывает, не знает, как с рабочими дело иметь. Теорию знает, а на деле... Вот за четыре года сегодня, наверное, второй или третий раз в цех сходила. А то так: на заседание парткома сходит, в завком, иногда на диспетчерское совещание. И то ничего не напишет. Она и в редакции бывает два раза в неделю. Ей здесь скучно. Все летает... Да и лучше: я сам свое дело знаю, никто не мешает, когда ее нет...
— Как она редактором стала? Откуда пришла?
— Закончила до войны восемь классов, а после войны — областную совпартшколу. Здесь был другой редактор. Он изъявил желание поехать в колхоз председателем. Призыв был такой. Сейчас опять на заводе, ведает организацией соревнования. Его у нас называют заместителем директора по энтузиазму. Так вот, когда он уехал председательствовать, редактором назначили ее. Она в то время заведовала парткабинетом на заводе. Говорят, неплохо работала. До этого на комсомольской работе была. И сейчас с большой радостью берется организовать субботник, собрание, проверку какую-нибудь. Но газету не любит. Потому и не учится, не растет. А могла бы. Энергии у нее — на троих.
Вы не расстраивайтесь, Андрей Петрович. Она быстро отходит, работать не мешает. За газету постоять может, если нужно. Газета наша не на плохом счету в городе. Конечно, можно многотиражку делать и лучше, да спешка не дает. Мало мы острых проблем поднимаем, все как-то по верхам скачем. Фиксируем текущие дела, не копаем глубоко... Мне одному не хватает времени заниматься проблемными материалами. Думаю, с вашим приходом нам полегче будет. Тут уж мы скооперируемся, распределимся. А вам на свежий глаз — перо в руки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Случаются в работе такие дни, когда иронический смысл слова «литраб» напрочь улетучивается. Ушел один работник редакции в отпуск или заболел, и на оставшегося ложится вся тяжесть невесомой на вид «двухполоски», выходящей два раза в неделю. Каждый номер требует тысячу строк петитом! В твоем распоряжении пять рабочих дней, два из них уходят на верстку газеты в типографии. Два раза в неделю по полдня тратишь на макетирование полос. Для чисто творческой работы остается два с половиной дня. Но ведь половину этого времени, если не больше, надо потратить на сбор материалов, на вычитку после машинки. Сколько же времени остается для написания заметок, отчетов, репортажей, очерков? Много времени: один день в неделю и все ночи, когда нет ни верстки, ни макетирования, когда не надо присутствовать на собраниях и совещаниях. Тебя никто не спросит, сколько часов в сутки ты спишь, но зато всегда спрашивают, сколько строк написал в номер. А тебе нужно как можно больше строк. Строки, строки! Без них не может выйти газета. Они превращают тебя в работника физического труда, от них немеет рука, болят кисть и предплечье. Ты мечтал быть журналистом, а стал строчкогоном и строчковозом.
Теперь я понял, почему так сокрушенно когда-то говорил Шустов: «Можно многотиражку делать и лучше, да спешка не дает. Мало мы острых проблем поднимаем. Фиксируем текущие дела, не копаем глубоко...»
Перелистай, матрос, подшивку, посмотри, что ты написал. Вот заголовки твоих материалов: «Новой технике — зеленую улицу», «Передовая труженица», «С опережением графика», «План — досрочно». Это традиция — обязательность положительных материалов на первой странице. Иногда твоя совесть восстает против этой традиции, но ты ничего не можешь поделать. Случается, «горит» заводской план, а от тебя требуют на первую полосу «положительную» подборку. Так, мол, всегда было. Традиция. И ты, чтобы наскрести такую подборку, бегаешь уже не в основные цехи, а в газогенераторную, в инструментальный, столярный, от которых не зависит судьба заводского плана и которые всегда бывают «в графике и впереди графика». И делаешь «положительную» подборку.
Нет, того не испытывал ни один работник областной или городской газеты, что часто приходится испытывать «литрабу» заводской многотиражки. Каким бы большим ни был завод, все равно число цехов в нем не безгранично. Ну пусть их будет двадцать, тридцать, сорок... Чтобы, как выражается Голубева, соблюсти «географию», в каждом номере надо опубликовать информацию из пяти-шести цехов. В следующем номере, на той же неделе, информация должна быть из пяти-шести других цехов. Не писать же в каждом номере об одних и тех же.
И вот я, перед тем как выйти из редакции на завод, начинаю напряженно вспоминать, в каком цехе давно не был. Не хочется, стыдно мозолить глаза еженедельно одним и тем же людям. Кажется, что начальники цехов и участков, сменные и старшие мастера, если приходишь к ним часто, начинают избегать встреч с тобой. Это особенно заметно в первой половине месяца, когда еще, как говорят, «нечем похвалиться», а попросту — цехи и участки отстают от графика и их командирам не до похвальбы. И люди хорошие есть, и работают они здорово, но в целом участок отстает. «Подождем немного, — говорят мастера, — пока нечем хвастать. Приходи в конце месяца, когда выправимся...» Я — в другой цех. Разговор тот же. А газета не ждет.
— Но ведь люди хорошо работают, не их вина, что цех не обеспечен узлами. Давайте просто напишем о хорошей работе отдельных людей.
— Да нет, не надо пока, — отвечают мастера. Если бы это можно было подкрепить показателями участка... А они у нас пока плохие. Приходи к концу месяца.
В третий, четвертый цех уже не хочется идти. А в газету нужны строчки, причем на первую полосу. Постою возле какого-нибудь корпуса, прикину: куда бы еще пойти? Ага, пойду в девятый. Там и начальство более покладисто и дела получше. Открываю дверь девятого, окунаюсь в жужжание и тарахтение револьверных автоматов, делающих болты и гайки — крепеж. Иду по пролету, и с каждым шагом тает моя решимость: вспоминаю, что только на прошлой неделе был здесь. Вот и начальник участка. Он о чем-то сердито говорит со сменным мастером, машет руками, поворачивается ко мне спиной и куда-то убегает. Не бежать же за ним. Подойти к сменному — какой резон? Ему после «разноса» от старшего не до интервью. Я прохожу весь цех и через дверь с противоположной стороны попадаю во двор. Здесь сталкиваюсь с Вениамом. Вначале нам и сказать друг другу нечего. Стоим некоторое время молча, оба краснеем. Вениам шагал сюда за тем же, что и я. Я начинаю чувствовать себя совсем неловко, попрошайкой, которого безвыходность положения заставляет подавлять стыд, просить, протягивать руку, врать, сочинять.
