Маэстро — выжил, и ты думаешь, он другой? Этакий полубезумный, но благородный Гамлет?.. Как бы не так! Да его давно не интересует ничто в этом мире, даже власть! Он забавляется только смертью! И ты еще смеешь надеяться на этого жестокого шута, на этого палача из бродвейского мюзикла?
На лбу Глостера выступил пот, глаза лихорадочно заблестели. Он опустился в кресло, прикурил очередную сигарету, произнес гораздо медленнее, словно за несколько последних часов устал больше, чем за всю жизнь:
— Забавы со смертью… А кто из людей не забавлялся ею? Все в мечтах только и делают, что примеривают смерть — сначала на недругов, потом на друзей и близких, потом на себя… Одни — из жалости к себе, другие — из неутоленного тщеславия… Игра такая у нас, нелюбимых обезьянок Господа Бога… выродков животного племени… Ты хоть знаешь, что наши ближайшие сородичи, шимпанзе, единственные изо всех животных ведут друг с другом продуманные войны на уничтожение и убивают друг друга из чувства мести или зависти?! А человек? В свое время хилый духом ницшеанец Максим Горький возглашал с самоуверенностью посредственности: «Человек — это звучит гордо!» А по Шекспиру?.. «Ведь даже дикий зверь имеет жалость! Я — жалости лишен. Так я-не зверь!» Человек…
Продажная тварь, жалкое, жадное, никчемное создание, предавшее и Создателями мир, и само себя.
Глава 61
Глостер упал в кресло, длинное лицо его сделалось печальным и бледным; вернее, даже не бледным — белым, будто усыпанная тальком маска арлекина.
— Может быть, а кажусь тебе извергом? Или исчадием ада?
— К чему так громко? — Хмель ударил девушке в голову, она чувствовала, щеки ее пылают — от гнева или азарта, Бог знает. — Вы никакое не исчадие, вы просто обезумевший от страха кретин! Преодолеть этот страх не можете, а поделиться им вам не с кем — вокруг только суетящаяся толпа жвачных или хищных, одержимых тем же бесом: ужасом скорой смерти, даже нет, не то… ужасом ее неотвратимости, приговоренности к ней! Вы не верите в Бога! Вы ни во что не верите!
— Браво! Ты неповторима в своем гневе! Если так пойдет дальше, я начну верить… верить в то, чта ты, красавица, не просто пустая оболочка для услаждения похоти… Я поверю, что в тебе — дух! Не Божий, нет… Или — душа?
Страстная, неутоленная душа грешницы и куртизанки, красавицы Изабеллы Гриделли… Бедной, искренней и кокетливой восемнадцатилетней девчонки, признанной ведьмой и сожженной завистливой и распутной толпой черни ранней весной 1493 года по наущению приора флорентийского монастыря беспощадного Джироламо Савонаролы! Зачем? Зачем ему было это нужно? Быть замаранным кровью совсем не праведницы — гулящей девки?.. Словно ее смерть могла уберечь Флоренцию от чумы, унесшей жизни двух третей населения Европы! Впрочем, и сам Савонарола, этот фанатичный моралист, не уберегся: нет, не от чумы, — от власти! Болезнь, даже смертельная, разит как кистень — безрассудно и неразборчиво; власть — ты только вслушайся, вслушайся в само слово — это шелест рассекающего воздух меча, это посвист аркана, захлестывающего горло того, кто смеет поднимать против нее чернь, .. Джироламо Савонаролу, грозу еретиков и ведьмы, приказал повесить сам Папа… Труп «благочестивого приора» сожгли, пепел — развеяли… Или — Папа хотел остановить чуму кровью этого хищника? — Глостер вздохнул, прошелестел одними губами:
— Неисповедимы пути Господни… Как и путь дьявола! — При этих словах он резко обернулся к девушке и уставился на нее; зрачки его были неестественно расширены, веки — воспалены, словно у того самого фанатика и аскета, проведшего несколько ночей без сна в подвалах святой инквизиции за допросами обольстительных испанских ведьм. — А ты? Ты не боишься сгореть?
— Прекратите, Глостер! Прекратите! Это вы, вы безумно боитесь! Боитесь и жизни, и людей, а потому — убиваете!
— Люди… Девочка, ты предлагаешь их любить?
— Я предлагаю их жалеть.
— Жалеть? Людей? — На лице Глостера было написано искреннее изумление.
— Люди хотят быть счастливыми? Только и всего.
— Хуже. Люди хотят быть бессмертными. Вот в чем вся пакость. Бессмертными.
— Глостер не спеша налил Але почти полный стакан коньяку, протянул:
— Пей!
Девушка замотала головой, но Глостер напиток не убрал, ей не осталось ничего, как взять толстостенный стакан обеими руками… А собственно, что она потеряет? Координацию движений? Девичью честь? Аля нервно скривила губы от идиотизма болтающихся, как беспризорные коты, мыслей… В несколько глотков осушила стаканчик, откинулась на спинку дивана, подобрав под себя ноги и укутавшись в покрывало. Алкоголь мягко коснулся мозга бархатными лапками, окутал мерцающим теплым туманом…
Что происходит? Чего добивается Глостер? Ждет. Тянет время. И снова ждет.
Есть хоть что-то более изматывающее, чем ожидание? Особенно если это ожидание схватки с Маэстро, которое должно закончиться смертью одного из них… Стоп!
Почему — одного? Глостер навязчиво, параноидально ненормален, но притом он — боится и жаждет… Жаждет славы и короны «черного демона»! А неверная молва тех, среди кого они оба жили последние годы, приписывает этот сомнительный титул, эту жутковатую доблесть Маэстро! И важно то, что он, Глостер, в этот титул верит, верите мистической искренностью! А это означает, что подсознательно он ждет не схватки, а смерти! Своей смерти! Он верит, что умрет через несколько часов — или минут? — потому что нельзя победить человека, у которого договор со смертью!
А что ей от этого? И почему она жива до сих пор? Потому что — наживка? Или просто Глостер играет7 Играет только затем, чтобы показать себя равным Маэстро!
А это означает… Господи, что же делать?! Этот псих, «враг целесообразности», может убить ее в любую минуту! Это будет его вызов, его месть Маэстро. «Да, я не смогу победить тебя, но смогу отнять у тебя то, зачем ты пришел, — девчонку!»
Или — еще хуже: Глостер не просто убьет ее, он как бы принесет в жертву повелителю, князю тьмы, как залог послушания и преклонения, и тогда — ему даруется победа над Маэстро?! Надежда на жизнь от хранителя смерти! Господи, какой страшный бред!
— Э-эй? Ты там жива? — услышала девушка голос Глостера. — Или уснула?
— Нет. Я не уснула.
— Не время спать перед рассветом… Хорошая строка для начала стихотворения, а?.. Может, мне пристало бы быть поэтом?
Как время сглаживает годы — так море сглаживает раны.
Не те глаза у непогоды, а сны тревожны и желанны, А сны полны непостоянства — то недоверчивы, то строги, И хрупкий бред ночного пьянства простят языческие боги.
Светясь сиренью и рубином, вино лукаво и надежно — Оно, как прежде, правит миром, ему, как прежде, верить можно!
И фиолетовые грезы, как лунный свет, мягки и гибки .
Несостоявшиеся слезы несостоявшейся ошибки.
И в аромат осенних листьев бреду покорно и устало, Тону, как в наважденье истин, : в пурпурном золоте бокала…
Лишь в днях, составленных по датам, лишь в снах, оставленных по годам, Неотсиявшие закаты и — невзошедшие восходы.
— И невзошедшие восходы… — повторил Глостер с такой внутренней тоской, что Але пусть на миг, но стало жалко этого странного человека, похожего то на религиозного фанатика, то — на смертельно запуганного обывателя, призванного играть совершенно чужую и чуждую ему роль… — Восходы остались там, за несуществующей линией горизонта… Хотя… были и поэты, но разве они сумели исправить хоть что-то?.. Разве успели?.. — Глостер Вздохнул непритворно грустно:
— «Мне на плечи бросается век-волкодав, но не волк я по сути своей…» А теперь «век-волкодав» прибрел к закату старой шелудивой псиной — и каков итог?
Девушка ничего не ответила, да и не нужен был Глостеру ничей ответ. Он привольно и, как казалось, вальяжно развалился в кресле, вытянув ноги, рассмеялся в голос, продолжил свой темпераментный монолог, но в интонациях Глостера было куда больше тоскливого разочарования и желчи, чем веселости…
— Жизнь должна хоть как-то скрашивать людям ожидание смерти, а что вместо этого?.. Хомут и плеть, называемая властью. И никого на деле не обманывает отсутствие колючей проволоки, сторожевых вышек, лающих псов… Бежать все одно — некуда! Вывернуться-, выдернуться из своего навозного житья-бытья не дано никому, и именно потому наши быдлатые «новые русские» отличны от своих «старых» собратьев чаще всего лишь объемом брюшка да тяжестью бульдожьих брылей! А слюна у «новых» и «старых» течет по-прежнему обильно; людишки — животные ненасытные, их неистребимое желание жрать, хавать, глотать все, что попадает в пасть, и лапать, хватать, вылизывать истекающих соком самок или самцов да млеть под тихую, злобную завистливость менее удачливых тварей или то, что он, Глостер, в этот титул верит, верит с мистической искренностью! А это означает, что подсознательно он ждет не схватки, а смерти! Своей смерти! Он верит, что умрет через несколько часов — или минут? — потому что нельзя победить человека, у которого договор со смертью!
