И почти так же четко, как зрячим, представали перед внутренним взором Консьянса зеленеющие и цветущие равнины, великолепные густолиственные леса, наполненные птичьим щебетом, прекрасное майское небо, совершенно лазурное, с редким белым облачком, плывущим в бескрайних просторах так медленно, что казалось похожим на молочное пятно, стынущее на голубой небесной тверди.
Как бы дружно и быстро ни шли паломники, они смогли в этот день одолеть только пять льё, ведь они вышли из Лана после трех часов пополудни. Так что заночевать им пришлось в Гизи, в гостинице, где обычно останавливались паломники.
Здесь Мариетта начала входить в свою почти материнскую роль. Она следила за тем, чтобы Консьянс ни в чем не нуждался; она сама промыла водой, набранной из родника, его потускневшие, утратившие прозрачность глаза: внешняя пленка роговицы, пострадавшая от воздействия пламени, начала отслаиваться. Обед двух паломников, каким бы скромным он ни был, намного превосходил и по вкусу, и по обилию обеды, которыми бедного слепого два месяца потчевали в лазарете. После трапезы Мариетта проводила Консьянса в его комнату и с легким сердцем ушла в свою.
И все же это означало на какое-то время покинуть любимого! Но в глубине души она знала, что это отсутствие — не надолго, что никакая сила уже их не разлучит и что на рассвете она найдет Консьянса там, где оставила его накануне вечером.
И правда, на следующий день, как только лучи солнца, восходящего в утреннем тумане, но уже яркие и теплые, проникли сквозь узкие окна гостиницы, как только радостно защебетали птицы в саду, перелетая с ветки на ветку и чистя свои перышки, Мариетта негромко постучала в дверь Консьянса: тот был уже одет и готов идти дальше.
Дюжина других паломников, проведших ночь в той же гостинице, а теперь намеревавшихся тронуться в путь, собрались во дворе.
Среди них были несчастные, совершавшие паломничество в надежде благодаря божественному вмешательству исцелиться от неизлечимых болезней, бороться с которыми медики сочли делом совершенно безнадежным. Были и такие, что отправились в путь из искренней преданности своим близким, религиозные полномочные представители какого-нибудь несчастного калеки, которого само его увечье приговорило к неподвижности. Каждый из этих паломников, действовавший ради себя самого или ради ближнего, из себялюбия или из преданности, казалось, прежде всего испытывал потребность рассказать о своей беде или поведать о своей болезни соседу и, поскольку в нашем печальном мире сомнительно все, подкрепить свою шаткую веру верой более крепкой, чем его собственная.
Через четверть часа пути Консьянс и Мариетта знали обо всех горестях и надеждах своих спутников. Чтобы не выказать пренебрежения ко взаимному доверию несчастных в их горестях, им пришлось тоже рассказать свою историю. Таким образом, паломники узнали не только о слепоте Консьянса, но и об обстоятельствах, ее причинивших.
Пока Мариетта рассказывала об этом, Консьянс слушал и улыбался: он был счастлив, чувствуя, как обволакивает его лаской мягкий голос девушки. Ее повесть вызвала у всех симпатии к молодой паре, выразившиеся в искренних словах утешения и надежды.
Каждый из паломников в свою очередь мог рассказать какую-нибудь свою историю о слепом. Они все были знакомы со слепыми, исцеленными благодаря чудотворному вмешательству Богоматери Льесской. Некоторые из числа исцеленных Пресвятой Девой были даже слепорожденными; казалось, у того, кто ослеп из-за несчастного случая, надежд вновь обрести зрение значительно больше.
Впрочем, эта надежда действительно увеличивалась горячей верой двух прекрасных молодых людей, совершающих благочестивое паломничество.
Тем временем они приближались к своей цели. Добравшись до вершины какого-то холма, они неожиданно на краю небольшой рощи увидели деревню Льес и среди ее домишек — колокольню чудотворной церкви.
Паломники тотчас упали на колени, и один из них затянул духовную песнь, которую все подхватили — кто мысленно, кто в голос.
Закончив песнь, паломники перекрестились, поднялись, и небольшая их группка ускорила шаг, чтобы побыстрее достичь цели путешествия: при виде святого оазиса они забыли об усталости не только этого дня, но и всех предыдущих.
С глубоким волнением молодые люди вошли в церковь, наполненную запахом ладана и озаренную сиянием свечей. Всюду на стенах висели ex-voto[9] благодарных паломников, а главный алтарь окружили коленопреклоненные молящиеся, перед которыми в нише стояла, держа сына на руках, Пресвятая Мадонна, глубокочтимая Богоматерь Льесская.
Консьянс и Мариетта стали на колени как можно ближе к алтарю, испытывая каждый одно желание — погрузиться в молчаливую сокровенную молитву, которая, разделяя их по видимости, соединяла их по сути, ведь каждый из них, молясь за дорогого человека, чувствовал, как воспламеняет его душа друга, казавшаяся более самоотверженной, более пылкой, более отзывчивой, чем его собственная.
Быть может, Спаситель с небесной высоты видел эти два юных сердца, раскрывшихся у ног его Матери, и благосклонной улыбкой приветствовал такое излияние чувств.
Когда обе молитвы завершились, и завершились почти одновременно, руки влюбленных встретились и снова пожали одна другую: любовь Консьянса и Мариетты была настолько целомудренна, что каждый из них с полной убежденностью видел в этой любви продолжение их молитвы.
Консьянс боялся, что его слова могут опечалить подругу, а потому стиснул ее ладонь и ласково ей улыбнулся прежде чем сказать:
— А теперь, Мариетта, теперь, когда мне надо усвоить привычку видеть все твоими глазами, расскажи мне, какова Пресвятая Дева, у чьих ног мы преклонили колени, расскажи, чтобы я мог увидеть ее во всем великолепии и блеске, подобно звезде в ночи, сгустившейся вокруг меня.
— О! — чуть слышно в почтительном страхе откликнулась Мариетта. — Она так прекрасна! Она так сияет, что я едва осмеливаюсь глядеть на нее!.. Она возвышается над алтарем, украшенным тончайшими кружевами, в красивой мраморной нише; на ней бриллиантовый венец, большое жемчужное ожерелье и золотое платье с серебряными лилиями и розами, такими свежими, что кажутся живыми; на руках у нее, увешанных золотыми браслетами, — божественный младенец; на нем одеяние такое же, как у его матери, и он улыбается, простирая к нам руки. Все это озарено таким великим множеством свечей, что я не хочу даже пытаться сосчитать их… О, если бы ты мог видеть… если бы ты мог видеть, мой бедный Консьянс!
Консьянс на мгновение смежил веки, скрестил руки на груди и, представив себе все рассказанное Мариеттой чем-то вроде снопа лучей, с улыбкой сказал подруге:
