С рассветом Тайра предали огню дворец государя и взошли на корабль вместе с августейшим владыкой. И хоть скорбь была не столь велика, как при расставании со столицей, но и здесь разлука томила душу.
Вьется ли вечером дымнад костром солеваров у моря,В горных ли падях оленьтрубным зовом приветствует зори.Бьются ли волны о брег,серебрятся ли в лунном сияньеСкладки парчовых одежд,орошенных слезами изгнанья,Льются ли с темных дерев,оглашают окрестные долы,Трели вечерних цикад,повторяя напев невеселый, —Все, услаждавшее слухи для взора отрадное прежде,Ныне томило сердца,пресекало дорогу надежде.Будто бы только вчеравыступали походом в СуругуВерных сто тысяч бойцов,ратной доблестью равных друг другу,Тех, что, сомкнув стременау восточной заставы Киёми,Были готовы врагапоразить в его собственном доме.Где же сегодня она,та могучая, грозная сила,Если семь тысяч всеговойска Тайра на запад отплыло?Тихо клубы облаковраспростерлись над гладью морскою.Вышних небес синевапредвечерней подернулась мглою.Лег пеленою туман,скрылся из виду остров Кодзима.Месяц меж волн за кормойплыл печально и невозмутимо.Прочь от родных берегов,покидая пределы залива,Вверя теченьям судьбу,уходили суда торопливо —Шли чередой на закати за гранью небес исчезали,Словно приютом для нихбыли те неоглядные дали…Ночи сменялись и дни.За горами оставив столицу,В край незнакомый, чужойуглублялись судов вереницы,И приходили на умхрабрым витязям древние строки:«Чаял ли я забрестив этот край незнакомый, далекий…»[522]Реяли всюду в путибелых чаек шумливые стаи,То припадая к волнам,то под самые тучи взмывая.Веяло грустью от них,как от вестников прежнего мира, —«Птицы столицы родной»называл их поэт Нарихира…
Так, в двадцать пятый день седьмой луны 2-го года Дзюэй, Тайра навсегда расстались со столицей.
СВИТОК ВОСЬМОЙ
1. Государь-инок на святой горе
В двадцать четвертый день седьмой луны 2-го года Дзюэй, около полуночи, государь-инок тайно покинул свой дворец Обитель Веры, Ходзюдзи, и проследовал в монастырь, на гору Кураму. Сопровождал его один лишь Сукэтоки, Правый конюший, сын дай-нагона Сукэкаты. Но в монастыре посчитали, что оставаться там для государя опасно, ибо гора Курама расположена слишком близко к столице. Тогда, преодолев крутой, опасный путь через вершины Саса и Якуо, государь направил стопы в обитель Дзякудзё, в долину Гэдацу, в Ёкаву[523]. Но тамошние монахи уговорили его переехать в Восточную башню, в обитель Энъю[524], ибо, считали они, государю больше пристало пребывать в Главном храме. Там и монахи, и самураи стали бдительно охранять его особу.
Так случилось, что, покинув Приют Отшельника, государь-инок укрылся на горе Тяньтайшань; император оставил Фениксовы чертоги и удалился к морю, на запад; канцлер нашел убежище в глубине гор ёсино, принцессы и принцы покинули столицу и спрятались в окрестностях — одни в храме бога Хатимана, другие — в храмах Камо, Сага, Удзумаса, близ Восточной горы, Хигасиямы, или у Западной горы, Нисиямы… Тайра уже бежали, а Минамото еще не вступили в город — в дом без хозяина обратилась столица! С основания мира не случалось такого, даже помыслить о чем-либо подобном было невозможно! Хотелось бы знать, что написано об этом в сочинении принца Сётоку «О днях грядущих»?[525]
Как только разнесся слух, что государь-инок пребывает на горе Тяньтайшань, все поспешили туда же — прежний канцлер Мотофуса, нынешний — Мотомити, все министры — Главный, Левый, Правый и Средний, дайнагоны, тюнагоны и советники-сайсё, царедворцы третьего, четвертого и пятого рангов, все, кто считался в мире благородным и знатным, кто мечтал о продвижении в чинах и званиях, кто владел имениями и занимал важные должности, — все были здесь, никто не упустил случая! Вельможи так переполнили обитель Энъю, что и на дворе, и в самой обители, у ворот и за воротами яблоку упасть было негде, так много здесь собралось народа! Давка и толчея, казалось, еще больше приумножат славу Святой горы, послужат вящему ее процветанию!
А в двадцать восьмой день той же луны государь-инок возвратился в столицу. Пятидесятитысячное войско Ёсинаки из Кисо сопровождало его почетным эскортом. Ёситака, один из родичей Минамото из края Оми, ехал впереди, высоко подняв белый стяг — фамильный стяг Минамото. Двадцать с лишним лет не видали в столице белого стяга, сегодня впервые за эти годы он развевался на улицах, и дивно то было! Тем временем курандо Юкииэ тоже вступил в столицу через мост Удзи, а Ёсикиё, сын Ёсиясу из Митиноку вошел в город с дружиной, перевалив через вершину горы Оэяма.
Во дворце государя-инока тюнагон Цунэфуса и глава Сыскного ведомства Санэиэ вышли на помост и пригласили Ёсинаку и Юкииэ приблизиться. В тот день Ёсинака из Кисо облачился в красный парчовый кафтан и поверх него — в панцирь, скрепленный узорным китайским кожаным шнуром, опоясался могучим мечом, за спиной у него висел колчан, полный стрел, украшенных черно-белым оперением, под мышкой он держал лук, туго оплетенный пальмовым волокном, сверху крытый лаком, а шлем он снял и повесил через плечо на шнурах. Юкииэ был в темно-синем парчовом кафтане, алом панцире, с мечом, украшенным позолотой, стрелы у него были с черной полосой по белому оперению, а под мышкой он держал лук, крытый лаком. Он тоже обнажил голову, повесил шлем через плечо на шнурах. Оба преклонили колени перед помостом и, не вставая с колен, выслушали высочайшее повеление — догнать и истребить весь дом Тайра во главе с князем Мунэмори, прежним Средним министром, и всеми остальными сородичами. Склонившись до земли, Кисо и Юкииэ с благоговением выслушали приказ. Потом они сказали, что у них еще нет пристанища в столице, и Кисо получил Западный приют — усадьбу Главного кравчего Наритады на Шестой дороге, а курандо Юкииэ пожаловали Камышовую палату — Южный павильон на подворье Обители Веры. Государь-инок, сокрушаясь, что Тайра, родичи императора по материнской линии, захватили священную особу и теперь император вынужден скитаться по волнам в море, послал на запад высочайший указ, повелевающий возвратить в столицу императора и три священных символа его власти. Однако Тайра не повиновались указу и согласием не отвечали.
У покойного императора Такакуры, кроме нынешнего императора Антоку, было еще трое сыновей. Второго принца Тайра забрали с собой на запад, намереваясь со временем провозгласить наследником трона, а Третий и Четвертый принцы остались в столице. В пятый день восьмой луны государь-инок Го-Сиракава приказал привести к нему этих принцев.
Сперва он подозвал Третьего принца, — тому было пять лет.
— Подойди сюда, ближе, ближе! — сказал он. Но принц, увидев государя, закапризничал и уперся. «Не надо, уведите!» — промолвил государь-инок и отослал его прочь.
Затем позвали Четвертого принца, и не успел государь сказать ему: «Подойди!» — как тот, ничуть не робея, сразу уселся к нему на колени и доверчиво, ласково прильнул к деду.
— Разве стал бы он так ластиться ко мне, старому чернецу, будь он мне чужой, не родной? — прослезившись от умиления, сказал государь-инок. — Вот мой подлинный внук! Он точь-в-точь походит на покойного государя. И как только я до сих пор ни разу не повидал этого ребенка, живую память, оставленную покойным сыном!
Государю прислуживала монахиня Нии из храма Чистой Земли — в то время она еще звалась госпожой Танго.
— Значит, вы изволите передать престол этому принцу? — спросила она.
— Разумеется! — отвечал государь.
Решено было обратиться к гаданию, и вышел ответ: «Если на престол вступит Четвертый принц[526], сто поколений его потомков будут править Японией!»
Мать принца была дочерью Нобутаки, советника Ведомства построек. Она служила при дворе государыни Кэнрэймонъин, когда та еще не была в ранге старшей императрицы. Государь Такакура часто призывал эту даму, и она родила одного за другим трех принцев. У советника Нобутаки было несколько дочерей, и он мечтал, чтобы одну из них государь взял хотя бы в младшие супруги. Существует поверье: если завести в хозяйстве тысячу белых кур, девушка из этого дома обязательно станет супругой государя. Так ли, иначе ли, но Нобутака и в самом деле собрал и держал у себя в усадьбе тысячу белых кур, и, быть может, поэтому его дочь и впрямь стала матерью принцев. В глубине души Нобутака был очень этому рад, но опасался Тайра и побаивался ревности государыни, а потому не мог лелеять этих принцев так, как ему бы хотелось. Но супруга Правителя-инока, госпожа Ниидоно, сказала:
