детстве?
— А как в детстве?
— Вот так!
Я наклоняюсь и делаю вид, что поднимаю камень, псы настороженно поднимают уши.
— Соль, ты же не собираешься убегать?
— Собираюсь! И прямиком в замок! Ну же! Не пасуй! — оборачиваюсь, подмигиваю Кайду, закидываю руку назад. Псы делают по одному робкому шагу к отступлению. — А ну, пошли вон! — кричу, с силой выкидываю руку и разжимаю пальцы. — Бежим!
Псы кидаются назад, но не успеваем мы преодолеть и половины пути, как животные разгадывают подвох. Это всё, мягко говоря, страшно. Ноги путаются в сухих ветках, и сад уже не кажется таким романтичным, как десять минут назад. Да и плакать тут, прикрывшись розовым букетом, совсем не хочется. Мои конечности двигает сверхсила. На каблуках, с не такой уж большой форой, я преодолеваю путь в рекордное для себя время. Кайд и того быстрее. Он уже дергает навесной замок, оглядываясь на меня. За мной следует тяжёлый перестук лап.
Вот! — подбираю с пола кусок кованого украшения, оторванный не то вандалами, не то ветром.
Ловким движением взломщика Кайд сносит петли замка, распахивает дверь, и мы успеваем протиснуться в проём, пока псы ложась на бок, как мотоциклисты, сворачивают к крыльцу.
— Ничего себе! — выдыхаю я. Руки у меня дрожат, а ноги не держат, спускаюсь по стене и сажусь на пыльный пол, прикрыв глаза рукой. Мне больше не смешно, и вот теперь-то становится реально страшно.
— Дыши глубже, — Кайд садится рядом со мной на корточки и касается моей руки. Наверное, он хочет посмотреть плачу ли я, но я настолько иссушена прошедшей ночью, которую провела забившись в гардероб, что теперь с поставками слёз перебои.
— Спасибо за совет, — голос хрипит оттого, как часто я дышала всё это время, а голова отчаянно гудит. Я хочу спрятаться, и да! В нём, блин, спрятаться.
— Кайд, — жалобно выдыхаю я и тянусь, чтобы спрятаться у него на груди. — Почему ты такой дурак, почему…
— Ты мне это уже говорила, маленькая моя Соль, — зачем-то говорит он, и я морщусь от режущей боли внутри. Его слова, как соль на рану.
— Зачем ты так говоришь, зачем называешь меня так, — шепчу я в его пиджак и задыхаюсь от невозможной нежности. Я должна сама это остановить, раз он не смог сделать это резко. — Я так… не могу… Так не могу…
— Маленькая Соль, — без моя, теперь я просто глупая малышка. Вот как умеют всё извернуть слова сильных удивительных мужчин.
— Я не м…
— Маленькая, — он отстраняется и гладит меня по щекам, потом по волосам и губам. И он так же, как я, дрожит, точно в комнате минус двадцать, как минимум. — Маленькая моя Соль… У тебя хоть будет оправдание, почему ты меня не вразумила.
Он… прощается?
Я резко встаю, рушу нашу нежность и смотрю на него сверху вниз.
Он. Стоял надо мной, когда впервые меня увидел. Лежащую на пыльном полу. Смешную. Смеющуюся.
Я сейчас решительнее, но глаза заплаканы и губы опять разъедает, а так всё то же, всё так же.
Он же меня не терзал, не мучил. Од джентельмен. Он мужчина. Он ничего не обещал.
Его подлость только в дрожи рук, во влюблённом взгляде, в редких вырвавшихся на свободу словах, в том, что он всё равно уходит.
— Мне умереть, чтобы ты понял, что я тебе нужна? — холодно интересуюсь я. Не знаю откуда этот тон. Быть может, что-то выращенное Томпсонами, быть может, что-то от фамильной гордости. — Зачем ты пришёл?
— В календаре…
— Там была галочка и подписано место. Ты не мог сюда ехать по делу… Ты бы не стал. Ты бережешь своё время. Ты знал, что тут буду я.
Он кивает и, будто с чем-то смирившись, садится туда, где недавно сидела я. На пыльный пол, прислонившись спиной в двери. За дверью собаки, и мы тут заперты. И мы всё решим.
— Ты не спал ночью. Почему?
— Ты сама знаешь. О тебе думал.
— Снова?
— Снова? — переспрашивает он.
— Не думаю, что ты спал в первую ночь, когда я от тебя ушла.
— Не спал.
— Почему?
— Потому что думал о тебе.
— Почему?
— Потому что не мог не думать.
— По-че-му? Почему? Ответь!
— ЧЕГО ты ждёшь? — будто на школьницу кричит с высоты своего мужского авторитета. Сейчас он вправе надо мной посмеяться, я подставилась. — Что я скажу, как люблю тебя?
"Как люблю?"
Он не сказал… он не отрицал. Он не отрицает, что любит.
Или я придумала. Снова.
— Что ты обьяснишь, почему ты сидишь тут и…
— Почему по-твоему, Соль? — он встаёт и берет меня за плечи, прижимается лбом к моему лбу и не стоит на месте. Качает головой, гладит руками мои предплечья, плечи, талию, шею. Я ощущаю его руки, они заколдовывают меня.
— Остановись, голова кружится, — прошу я. — Остановись, с ума сейчас… сойду…
Он придерживает меня… меня и вправду качает. Я слишком мало спала, а он слишком активно вызывает у меня аритмию.
— Если нам сейчас так плохо, — говорит он, словно режет внутри меня своим голосом. — Что было бы…
— Было бы? А что будет?
— Что будет?
— Будем не мы, — я доказываю ему, как ребёнку. Как дурачку, как безумцу, как пьянице, втолковываю истину, простую до смешного. — Неужели ты не понимаешь?..
— Не понимаю…
Мои губы дрожат. Я хочу его убить, в самом деле убить. Не хочу целовать (как бы сильно ни любила это), не хочу обнимать (как бы ни было без этого неспокойно). Хочу уйти.
Мы не бьём посуду, не ругаемся, не стоим на пороге смерти.
У меня — всё очень просто.
А у него — всё очень сложно.
О, мне теперь стыдно перед девочками, дурочками Ксавье, которым я морочила голову смеха ради, и ещё утверждала, что помогаю им. Какая я всесильная-Соль. Теперь у меня кое-что забирают, как я забирала Ксавье. И кто забирает? Банальный. Мужской. Страх.
— Ты и правда веришь в эту любовь? — спрашивает он и получает от меня звонкую пощёчину. Его голова уходит в сторону, мою руку ломит, и я с воплем припадаю к полу.
— Знаешь, что смешно? — спрашиваю его, он сверлит меня взглядом. Молча. — Я считаю себя сильной, потому что не боюсь доказать что-то тому, кого люблю. А ты считаешь себя сильным, потому что отказываешься от той, кому можешь сделать больно. А всё решается такой простой вещью…
— Знаю… только это не смешно, — кивает он. — Соль…
— Не надо! — выставляю руки и качаю головой. — Ты ко мне не подойдёшь!
— СОЛЬ!
— ТЫ! КО МНЕ! НЕ! ПОДОЙДЁШЬ!
Я ухожу
