Палашку. — Пить! Давайте ей больше пить! И пусть ее рвет! Ты, за доктором! Живо!
Соседского слугу никто не звал, он никогда не видел барынь в исподнем, замахивающихся на него ножом. Он исчез в тот же миг, едва не сбив Анфису и Февронию. Дом ходил ходуном, кто-то на улице свистнул в два пальца, ему ответил городовой, загремели ворота, орущую, красную, извивающуюся Палашку держали за руки и растрепанные волосы Никита и Афанасий, а Фома и Федор вливали ей в рот воду огромной кружкой. Они знали, что делали, только я была убеждена, что уже не поможет.
Я развернулась, подняла невидящие глаза на соседа-инженера, стоявшего посреди прихожей. Это его слугу я отправила за доктором, как же его, черт бы его побрал, зовут?
— Павел Юрьевич, проследите, чтобы никто не ел ничего со стола… И за городовым пошлите.
Я бросила нож в смердящую лужу, поманила Анфису и Февронию за собой. Дети подуспокоились, Марфу они любили и доверяли ей, но мое присутствие, как и нянек, было им необходимо, и меня тревожило не то, что случилось, не кто виноват, не исход этой ночи, а чтобы мне не пришлось справляться с кошмарами моих малышей.
— Все хорошо, мои милые, — улыбнулась я и села на кровать, забирая у Марфы Гришу и утирая поцелуями слезы с его опухшего личика. — Все хорошо, это дура-Палашка обварилась и чуть пожар не устроила. Завтра выгоню ее, — старшие дети льнули ко мне, я обняла их, шепнула Анфисе: — Ты как?
— Напугала она вас, матушка Вера Андреевна, и сама напугалась, — вместо нее ответила Марфа и встала со стула. — Это по первости, по неопыту. Тянет, так сами знаете, как оно. Напугала барыню, кулема такая! — с притворной суровостью напустилась она на невестку. — Младенчик крутится, пора бы ему уже, а она в крик.
Вера, четырежды мать, не поняла, в чем причина, но простой народ относится к господской смекалке со снисходительностью. Я утешала детей, кормила Гришу и бормотала всякие глупости, Анфиса переодевала обмочившегося Мишу, Феврония перестилала постель. Текли минуты, что-то происходило, но мой мир замкнулся на детях. Наконец входная дверь гулко ударилась о косяк, кто-то прогрохотал сапожищами и властно постучал в спальню, Феврония подала мне домашний халат, я, запахнувшись, впустила Демида Кондратьевича — вот уж кто скверный вестник, но обоим нам не привыкать.
— Отошла девка, — мрачно поведал он, и я закусила губу. Моя вина, если бы я не медлила. — Отпоили вроде ее мужики, доктор смотрит.
Сукин ты сын, окрысилась я, впрочем, он же не знал, что я рассказала детям, поэтому я поморщилась и принялась выталкивать городового в прихожую, и с таким же успехом я могла пихать памятник.
— Нечего было готовить посреди ночи и пожар устраивать! Вечно она неловкая, то ошпарится, то свечу опрокинет! — громко говорила я, молясь, чтобы дети поверили, дело житейское, они забудут все не завтра, так через день. Демид Кондратьевич догадался, что я намерена его выставить, и сделал шаг назад, я закрыла дверь и осмотрелась. Посторонних не было, запах спирта перешибал все остальные. — А Лукея где? Не видели? Никитка! Лукея где?
— Так спит, поди, барыня? — развел он руками. — И не слышала ничего, видать, ее комната в переулок выходит…
Вид у Никитки был отвратительный, несло от него удушающей, гадкой кислятиной. Я посмотрела на Демида Кондратьевича, перевела взгляд на вышедшего из кухни Фому, и ему, бедняге, тоже досталось. Удивительные они, в моем времени мало способных на самопожертвование, прогресс и иллюзия безопасности меняют людей.
Стонов Палашки я не слышала, незнакомый мужчина утробно гудел, отдавая указания.
— Пойди разбуди ее, — приказала я Никитке, не особенно веря, что Лукея еще в каморке. Не просто так она возилась на кухне, не просто так затеяла пироги, старая дрянь, я обязательно выясню, что ее задержало. — Приведи сюда, скажи — барыня скончалась.
Фома посторонился, пропуская меня, хлопнула дверь — Никитка выбежал. Палашка лежала на спине, под голову ей подложили тряпки, доктор что-то химичил, Федор и Афанасий стояли и ждали распоряжений.
Я, старательно обходя вонючие лужи, пробралась к столу, взяла одну из свечей и, подойдя к Палашке, посветила ей на лицо.
Все лишь отсрочка, действие яда слишком сильно. Лоб ее покрылся испариной, лицо было бледным, но когда я наклонилась, она открыла глаза и тут же зажмурилась от яркого света.
— Прости, — попросила я. Я никогда упрекну себя, что превыше всего для меня мои дети, но чувство вины перед ней будет грызть до конца моих дней.
Почти не держали ноги — подкрадывался откат. Я вышла из кухни, прикрыла дверь, мимо Демида Кондратьевича и Фомы вернулась в спальню, шепнула Марфе на ухо несколько слов.
Лукея хитра, и какого черта! Я гадала, кто заказчик и исполнитель, какая между ними может быть связь, а эта связь маячила у меня перед глазами, и сделать единственно верный вывод мне мешал мотив — его отсутствие. Я нищенка в долгах, убить меня можно из сострадания, но я не понимала, что сострадание может быть не ко мне одной.
Дети уснули, я припала к приоткрытой двери. Никитки все не было, Лукее некуда убегать, она старая крепостная крестьянка, неповоротливая и приметная, ее схватит первый же конный разъезд, но время шло, стало быть, я опять опоздала. Моей убийцы простыл и след.
Дернулась входная дверь, Марфа подобралась, вошел Никитка, за ним Лукея, сонная и растрепанная, словно поднятая с постели, но как иначе, если в ту ночь, когда меня пытались задушить, она прикидывалась спящей так ловко, что чаша обвинения не качнулась в ее сторону.
— Поди за барином, — сухо сказала ей Марфа. — Поди, барыня так велела.
Момент истины. У Леонида дернулась щека, когда он перебрехивался с Лукеей, а она тыкала ему в нос поварешкой. Барин с дергающимся глазом — он это или не он? При первой нашей беседе Леонид полагал, что у меня живы оба родителя. Это могло быть ниточкой, но той, которая пуще запутает и затянет в узел все, не развязать.
Лукея не утирала обильных слез, не шмыгала носом, не выла, плакала тихо и безутешно, и на голос Марфы нехотя повернула голову.
— Слышала меня, баба дурная? — прикрикнула Марфа и бросила быстрый взгляд на Фому. Эти муж и жена настолько одна сатана, что Фоме слов не потребовалось.
