так меня и мурыжит голодными па́йками.
– А с чего б, – заезжаю с других поворотов, – за Вылко судьбину не вспомнить? Авось подсобим Детелинчо, куда ему сон свой назад схоронить.
– Это можно, – кивает корчмарь. – И откедова нам мемуары разматывать?
Тут Флорин-говновоз встрепенулся и просит:
– Нелишне б с евошных разбойных истоков. Кто таков этот Вылко, я с ним не знакомый ни слухом, ни именем. И об чем его клад, мне оно все туманом окутано.
– Я бы тоже с началов заслушал, – сообщает Василко Василев. – Освежил бы в уме приключенья старинные. А послушать там есть что, ага!
– В таком разе, – настрой дирижирую, – приступаем совместной программой к рождению.
– И чего там рожать? – пожимает плечами корчмарь. – Ничего интересного. Вылко – старший, за ним через год наверсталась и Бенка. Произвел их отец да и хворью преставился. Не имею в познаньях подробностей, но и на хрен они нам не надобны – потому как обычные детские сироты. А над ними – обычная бедность да мать. Разве что посредь здешних семейств в чужеземцах втроем оказались.
– Он-то тоже неместный – папаша, – заполняет пробелы Евтим. – Понаехал откуда-то с севера. Вкруг Пловдива страдником мыкался, поколе сюда не добрел с молодухой. Дюстабан пришлецу показался к обжитию. На околице дальней, в неряшных соседствах цыганских, приобрел по дешевке хибарку, пять годков отбатрачил присталец, меж делом детишек родил, потом по весне потроха застудил и от потного жара спалил все запазухи. Так и о́тдал он Богу потемную душу в своей завалюхе. Про события те у нас в книге церковной записано: оба рождения по датам, а страничку еще отлистнешь – их папаши скончание.
– Быстротечные вышли ему преспективы, что по тем временам и не диво, – прибавляется мнением Ицо. – У меня второй дед, ну который по матери, тоже, бездольник, почил рановато. А у бабки на вдовьих руках семь детей. Матушке Вылко на пятеро было полегче.
– Легче ей было за сгинувшим мужем издохнуть, – супротивится Стамен Киряков. – Вот что было бедняжке полегче, потому как совсем без родни! А у вас, у Манолевых, шесть домищ по селу от когда понатыкано. Да к хоромам тем девять наделов захапали. Наплодились на нашу беду, куркули…
Поп Евтим, как учуял в пространствах паленое, враз укором кулачным пресек препирательства:
– Эй, поклепщики, оба, собачиться кыш! Не то самолично битьем разобижу. Придержите раздоры поне́ до суда, а в собраньях застольных блюдите сквозь зубы корректности.
Пенял им за то, что двенадцатый год друг на дружку доносы строчат, потому как межой не столкуются – там колючки на метр придвинут, тут на пару шажков оттеснят. Так и пляшет под спорные дудки шатучая изгородь.
Я от них покосился на стрелки, а те уж в одну подровняться пристроились. Обождавши, покамест двенадцать ударов скукуются, латаю наспешно проруху в звучаниях:
– Может, к детству с рожденья свернем? Каким рос, чем таким-рассяким поотметился?
– Сколько знаю от бабки, ничем, – отвечает Закарий Станишев. – Из хорошего – точно. Да и плохого тогда с гулькин нос набиралось. Мальчишкой его на селе ни на вздрог не боялись: росточком не вышел, сутул, кривогуб да худющ. Жердь в заборе – и та бы от ветра прикрыла. Завсегда незаметный и тихий, как тень, а поближе к темну так и вовсе для мира вжимался в невидимость.
– Не ходил, а как будто подкрадкой ступал, даже если шагал не таясь, – подтверждает Станишеву бабку Оторва. – Мне про эти курьезы батяня стращал в нахлобучку. Мол, еще раз с уроков в рыбалки слиняешь, ирод Вылко к тебе подкрадется, по темечку тюкнет и спровадит на дно – в утопление липовой жизни.
Закарий очками сверкает, в подкрепу ему возбуждается:
– Тут про безродство сирот поминали, а я бы вперед инородность в его предпосылки сфиксировал.
– Это как? – бескуражится Додю. – Давай пролюстрируй.
– Есть чудна́я порода людей, – размельчает мыслишку учитель, – у которых талант вырастать за спиной и дышать человеку в затылок. Про таких упырей и в романах читал, и вращался, когда в институте… Вурдалачное, склизкое племя! И народ эту муторность в Вылко наитьем прочувствовал. Волчье имя опять же погоды над ним понасупило.
Тенчо, крякнув, ему подпевает:
– Был замашками Вылко на беса похожий. «Чтоб тебя гром затоптал! С невзначая в печенки я сердце сронял. Убирайся, нечистая сила!» – вот такими примерно гоненьями его на селе и чихвостили. Невдомек людям было, что близок тот день, когда подтишочник подымется в изверга.
– Это да! – нагнетается Нешко волнением: жестяночкой дзенькнул, слизнул валидол, палец вздернул наверх и дырявит табачные воздухи. – Ни отнять, ни убавить. Подтишочник и был. А потом рашпояшалщя в ижверги.
– Но уже с малолетства заквасом прокисший ходил и страстишками гнусными порченный, – сугубит бай Пешо хулу. – Му́ки любил в существах смаковать: то щенка головней припечет, то бездомную кошку повесит. Где скотину кто режет, там Вылко пособник иль зритель. В душегубскую шкуру годами влезал, примерял на себя постепенным вдвижением.
– А как в юноши вырос, так первую кровь и прокапал, – объясняет Оторва Флорину. – Сревновав сестру Бенку, по этим броженьям цыгана серпом зарубил. А в плюгавце убитом ни даже задоров мужских, ни приличных к отпору силенок. Коли Вылко дохляк – так тот рядом с ним недоносок, сморчок. Мелюзга, да и только. Пуподых его кличка была.
– Потому что в пупок человекам дышал, – прицепляюсь и я к их капеллам. – А про то, что цыган, мой отец возражал. Склонялся, что тот из себя отродясь беспризорник. Приблудился к цыганскому табору, но под Кочово выпал впросонках с кибитки и от нечего делать к мангалам[19] пришпилился тутошним. Токмо оседлые ромы своим сосунка не признали: поскребли на нем смуглость и бледную кожу достали. Так что был Пуподых не цыган. Хоть водился у нас лишь с цыганами: кто другой и к калиткам его не пускал. Да и сам он не очень к болгарам захаживал: опасался покусов собачьих. Сантиметров в нем было не выше ягненка, а дворняги у нас испокон чуть не все с волкодавным примесом, в добавку на лютостях взращены.
– Карлик, что ль, Пуподых ваш? – удивляется жадно Флорин.
– Недомерок скорей. Вроде все, как положено, токмо в лупу подсмотрено, – выручает сравнением Тенчо. – Извращение, в общем. Хотя и в стандартных пропорциях.
– И с чего ж его Вылко серпом повредил?
– А с того, что отсюда, приятель, зачинается в хлопчике истинный висельник, – омрачается взглядами Тенчо и тяжко, красиво вздыхает. – Жалко, высох бокал, не то б я тебе расписал людоедства его за сопутным питьем. Коль послушать приспичит, пивко на двоих наливай, пошушукаем давние ужасы в узкой компании.
Ничего себе, думаю. Закадычный мой
