Из публики, усевшейся ужинать, кое-кто прослышал о представлении в гроте Дианы, и появились зрители.
На голос невидимой периШел воин, купец и пастух;Пред ним отворялися двери,Встречал его мрачный евнух.
На мягкой пуховой постели,В парчу и жемчуг убрана,Ждала она гостя... ШипелиПред нею два кубка вина.
Сплетались горячие руки,Уста прилипали к устам,И странные, дикие звукиВсю ночь раздавалися там.
Как будто в ту башню пустуюСто юношей пылких и женСошлися на свадьбу ночную,На тризну больших похорон.
- Ах, это сон! Не может быть! - шептались зрители.
Но только что утра сияньеКидало свой луч по горам,Мгновенно и мрак и молчаньеОпять воцарялися там.
Лишь Терек в теснине Дарьяла,Гремя, нарушал тишину;Волна на волну набегала,Волна погоняла волну;
И с плачем безгласное телоСпешили они унести;В окне тогда что-то белело,Звучало оттуда: прости.
И было так нежно прощанье,Так сладко тот голос звучал,Как будто восторги свиданьяИ ласки любви обещал.
В это время оркестр на танцевальной площадке заиграл, вместо новой интродукции, вальс-фантазию Глинки, которой заслушивались, вместо кружения, но нашлись и пары, с упоением отдавшиеся звукам полета и любви.
"Бал продолжался до поздней ночи, или, лучше сказать, до самого утра, - писал Лорер. - С вершины грота я видел, как усталые группы спускались на бульвар и белыми пятнами пестрили отблеск едва заметной утренней зари.
Молодежь также разошлась. Фонари стали гаснуть, шум умолк... "
Лермонтова с его кузиной провожали молодые люди с фонарями, как писала в письме Екатерина Григорьевна, "один из них начал немного шалить. Лермонтов, как cousine, предложил сейчас мне руку; мы пошли скорей, и он до дому меня проводил".
В чем выражалась шалость молодого человека, из-за которой Лермонтов пожелал увезти кузину, неизвестно, но, возможно, это было проявлением какого-то недовольства им в то время, когда пикник-бал увенчался полным успехом.
2
Среди недовольных был Мартынов, ведь именно во время празднеств особенно остро ощущаешь тщету надежд и упований, увы, к тому же уже утраченных. Пять дней прошли в мучительных сомнениях, пребывание в Пятигорске, где Лермонтов не давал ему житья - самозабвенно покрасоваться, стало бессмысленным, надо было на что-то решиться, но и уязвленный карикатурами и эпиграммами, а главное, смехом приятелей и даже дам, а может быть, и из-за карточного долга, он не мог просто взять и уехать. На вечер у Верзилиных Мартынов пришел, против обыкновения, мрачный и сердитый. Вполне возможно, Лермонтов угадал его настроение и решимость и ожидал развязки. По своему обыкновению, он продолжал свои поддразнивания в отношении Эмилии Александровны, и она не говорила и не танцевала с ним, как вспоминала впоследствии. Тогда, переменив тон насмешки, он сказал ей по-французски:
- Мадемуазель Эмилия, прошу Вас на один только тур вальса, последний раз в моей жизни.
- Ну уж так и быть, - отвечала по-русски Эмилия Александровна, - в последний раз, пойдемте.
Он дал слово не сердить ее больше, и они, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К ним присоединился Лев Пушкин, который также отличался злоязычием, как замечает Эмилия Александровна, и принялись они вдвоем острить свой язык наперебой. Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с Надеждой Петровной, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов, говорит Эмилия Александровна, и начал острить на его счет, называя его "montagnard an grand poignard" (горец с большим кинжалом). Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом, как заметила Эмилия Александровна. Он подошел к Лермонтову и, сдерживая себя, сказал ему:
- Сколько раз просил я вас оставить свои шутки, по крайней мере, при дамах, - и быстро отошел прочь, не дав опомниться поэту.
- Язык мой - враг мой, - промолвила Эмилия Александровна, тоже немало претерпевшая от шуток Лермонтова.
- Это ничего, - отвечал Лермонтов спокойно, - завтра мы будем добрыми друзьями, как мы с вами, не правда ли?
Лев Пушкин, свидетель обычных шуток поэта над Мартыновым, не нашел ничего неожиданного в выходке последнего, поэтому преспокойно отправился к себе. "Танцы продолжались, - замечает Эмилия Александровна, - и я думала, что тем кончилась вся ссора".
Но когда стали расходиться, Мартынов повторил свою фразу, на что Лермонтов будто бы ответил: "Что ж, на дуэль, что ли, вызовешь меня за это?"
- Да, - решительно заявил Мартынов, вызвав поначалу лишь смех у приятелей.
На вечере у Верзилиных присутствовал и князь Васильчиков, который шутки Лермонтова не расслышал, но видел, как, выходя из дома на улицу, Мартынов подошел к Лермонтову и сказал ему очень тихим и ровным голосом по-французски: "Вы знаете, Лермонтов, что я очень часто терпел ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при дамах", - на что Лермонтов таким же спокойным тоном отвечал: "А если не любите, то потребуйте у меня удовлетворения".
Дело не в словах, но ровный голос одного, спокойный тон другого, верно, соответствует действительности и говорит о том, что конфликт назрел, и каждый из противников предугадывал настроение другого. А приятели, с готовностью взявшие на себя роль секундантов, по свидетельству князя Васильчикова, до последней минуты уверены были, что ссора, столь ничтожная и мелочная, кончится примирением, уже поэтому, возможно, миролюбивые усилия прилагали без всякого успеха.
На другой день Лермонтов собирался в Железноводск, куда нередко уезжал, что вышло кстати, поскольку по дуэльным правилам противников следовало разлучить для более верного поиска путей к примирению между секундантами. Ссора произошла 13 июля вечером, дуэль была назначена на 15 июля тоже почему-то под вечер. Поскольку Лермонтов был меткий стрелок, а Мартынов отчего-то плохой, - однажды, говорят, целясь в забор, он попал в корову, - все беспокоились за участь последнего, может быть, поэтому, уезжая, Лермонтов сказал, что стрелять в него не будет, а он - как хочет. Однако Лермонтов не надеялся по всему на примирение, он заходил к Екатерине Григорьевне несколько раз, пока не уговорил ее приехать на другой день в Железноводск.
3
Для секундантов - Столыпина, князя Васильчикова, Глебова и князя Трубецкого - сразу возникли сложности, о которых писал князь Васильчиков спустя много лет: "Хотя формальный вызов на дуэль и последовал от Мартынова, но всякий согласится, что вышеприведенные слова Лермонтова "потребуйте от меня удовлетворения" заключали в себе уже косвенное приглашение на вызов, и затем оставалось решить, кто из двух был зачинщик и кому перед кем следовало сделать первый шаг к примирению". Если верить князю Васильчикову, по сути, выходит, что и вызов последовал от Лермонтова, и он же зачинщик, но почему-то все уговаривали именно Мартынова, будто он зачинщик и от него же последовал вызов, который следует взять обратно, поскольку повод к ссоре и к дуэли слишком ничтожен. Мартынов, очень естественно, не мог согласиться с подобными доводами, доказывающими его ничтожность. Деваться ему было некуда. Ему следовало доказать себе и всем, что он не ничтожество. Говорят о недругах и врагах Лермонтова, которые могли подстрекать Мартынова на дуэль с поэтом, но вряд ли это имело решающее значение.
- Послушайте! Лермонтов уехал в Железноводск, чтобы разрядить обстановку, и теперь мы можем спокойно обсудить, как уладить дело, - заговорил князь Васильчиков тоном умника, совершенно согласно с произвищем, данным ему поэтом.
- То есть склонить Мартынова к примирению? - уточнил князь Трубецкой.
Глебов покачал головой:
- Мартынов спросил меня, буду ли я его секундантом, - он снова повел головой от удивления. - "Да, - сказал я, - но только в том случае, если он доверяет мне вполне". - "Доверяю, разумеется," - отвечает он. - "И готов слушаться меня во всем". - "Да". Тогда я заявил ему, что буду искать все возможности к примирению его с Лермонтовым, чтобы не допустить дуэли. Он подумал и тихо произнес: "Вот это невозможно". Я убеждал его, что причина для дуэли слишком ничтожна. Шутки, карикатуры - это обычная форма нашего времяпрепровождения. Карикатуры рисовал и я, наравне с Лермонтовым. Подшучивал над тобой и я, а шуткам Лермонтова смеялись мы все, включая и тебя. Если он хорошо рисует и карикатуры, это его достоинство; а если его ум более быстр и остер, чем у нас, это тоже его достоинство; я уже не говорю об его таланте поэта. Что же, за все это его надо вызвать, как государь император отправил его первый раз на Кавказ в ссылку?
