Вместо летнего хлопчатобумажного платья пришлось надеть юбку и джемпер Кати, а за неимением пальто прикрыться теплым платком тетушки Андраш. Возле больницы Рокуша они сели в трамвай. Агнеш стояла на площадке пятьдесят третьего трамвая, испытывая опасение, что сейчас войдет Паланкаи или Анна Декань и закричит: а, попалась, пойдем-ка в военную комендатуру! Но в переполненный вагон садились одни незнакомые. хмурые, сердитые люди.
Какая-то женщина громко рассказывала: «Захожу я на почту, хочу сдать заказное письмо. Барышня и говорит мне: «В Кишпешт уже не принимаем…» Все слушают молча, неподвижные лица пассажиров не выдают ни страха, ни радости.
— Ну, слава богу, — произнесла Кати, когда они вышли на площади Аппони. — Знаешь, я волновалась не меньше, чем ты. Сейчас лучше не встречаться со знакомыми.
— Ой…
— Что такое? — спросила Кати.
— Ничего… — ответила Агнеш. — Я кое-что забыла дома.
— Ну, что?
— Да… не важно, книга… забыла на столе.
— В ней что-нибудь есть?
— Нет, просто… я очень дорожу ею. Я ее так берегла.
И на душе у нее вдруг стало тревожно и муторно. Не следовало ли и ей остаться там, где осталась книга? Было бы гораздо безопаснее.
Но вот они у цели. Перед ними огромный дом с проходным двором. Одни его ворота выходят на улицу Шандора Петефи, а другие — на улицу Ратуши. Девушки пересекли выложенный керамическими плитами двор, и Кати пошла вперед, указывая путь в мрачном, сыром подвале.
Госпожи Галфаи в мастерской не было. В такую пору она еще спала крепким сном в своей отдельной, увешанной коврами и отделанной шелком спальне, переоборудованной из дровяного склада.
Барышня Амалия встретила новую модистку с подозрением.
— Значит, вы договорились с госпожой Галфаи? А ты действительно шляпница? Разумеется, было бы лучше, если бы вы имели при себе аттестат. Странные эти трансильванские беженцы. Забывают, что необходимо иметь при себе свидетельство о своей профессии. Ну, не беда, тут есть одна девушка из Секейудвархея, она и подтвердит, знает ли вас и работали ли вы шляпницей, милая барышня Чаплар. Мария, пригласите, пожалуйста, Гизеллу Лайтош.
Агнеш побледнела и бросила взгляд на Кати.
Кати сердито повернулась к барышне Амалии.
— Не понимаю, госпожа Амалия, что вы хотите, ведь мы уже обо всем договорились с хозяйкой.
— Не обижайтесь, барышня Андраш, и не думайте, что я вам не верю. Но именно мне, заместительнице госпожи Галфаи, и полагается быть начеку, если наша начальница поступает легкомысленно. Вы, надеюсь, понимаете, что я не обязана устраивать здесь убежище для евреев или притон для коммунистов. Кто действительно знает свое дело, того мы охотно принимаем…
— Агнеш! Агнеш! Чаплар! — послышался ликующий возглас девушки, и две руки обвились вокруг шеи Агнеш. — Вот это сюрприз… как я рада тебя видеть…
— Гизи! Это ты?
— Ну, конечно, я. Гизелла Лайтош, собственной персоной. Когда ты приехала? — И Гизи Керн с такой силой обняла Агнеш. что, казалось, собирается задушить ее.
Барышня Амалия скисла. Она уже две недели подозревала Гизи Керн и готова была поклясться, что сейчас все выяснится, что Гизи Лайтош еврейка, что Каталин Андраш тоже еврейка, что все здесь евреи и она сможет выдать их начальнику ПВО. Начальник ПВО — красавец мужчина, светловолосый, светлоусый, точь-в-точь такой, каким представляла себе барышня Амалия идеального мужчину вот уже сорок лет. У него широкие плечи, бездонные черные глаза, а он даже не замечает ее. Вот если бы удалось когда-нибудь совершить героический подвиг! О. если бы пришлось по приказу начальника ПВО взбегать на крышу, по цепочке передавать полные ведра воды и тушить горящие балки… если бы довелось откапывать среди развалин раненых, если бы дорогой начальник ПВО, белобрысый Вальдемар Цинеге, тоже был ранен и лежал без сознания… Но раз ничего такого нет, то хотя бы найти нескольких евреев, пять-шесть девушек, и пойти сообщить, что она вопреки материальным интересам, вопреки своему чуткому сердцу, только из чувства патриотизма доводит до сведения господина начальника ПВО… Боже, как было бы хорошо…
— Я очень рада, что вы знакомы, — сказала она разочарованно. — Барышня Лайтош, покажите, пожалуйста, новой работнице ее место и дайте работу. А вас, барышня Андраш, попрошу проверить, чем занимаются гладильщицы.
Гизи отвела Агнеш в самый дальний угол подвала. Там она снова бросилась ей на шею, обняла и поцеловала.
— Здесь мой угол. Этот матрац мы притащим тебе, одеяло Кати тоже перенесем сюда. Посмотришь, как мы хорошо устроимся. У меня есть своя лампа, стакан для воды, котелок, две простыни, одна будет твоей.
В сумраке подвала Агнеш продвигалась ощупью.
— Какое ужасное место.
Гизи засмеялась.
— Ужасное? Рай земной. Я. Агнеш, уже успела побывать и в аду. Сначала на кирпичном заводе. Двое суток подряд мы стояли, тесно прижавшись друг к другу. Шел дождь. А у меня даже платка не было. Не ели, не пили и не имели права выходить из строя. Вокруг вооруженные нилашисты. Садиться нельзя. Одни теряли сознание. Другие мочились, будучи не в силах больше терпеть… Оттуда удалось бежать. Ночью. Мне уже было абсолютно все равно. «В крайнем случае пристрелят, — думала я, — кончатся все страдания сразу…» Затем с месяц работала судомойкой в санатории «Пайор». Устроилась по объявлению в газете с фальшивыми документами. Но и оттуда пришлось бежать из-за госпожи Геренчер.
— Госпожи Геренчер? Как она туда попала?
— К сожалению, я сама, скотина, привезла ее туда. Сжалилась, видишь ли. Думала, у нее на фронте муж, она осталась одна с маленьким ребенком. Мне тоже помогла соседка бежать с кирпичного завода. Ко всем надо быть добрым. К тому же для санатория как раз подыскивали судомоек. Даже обрадовались, когда я привезла работницу. В «Пайоре», да будет тебе известно, сейчас расположился немецкий лазарет, и венгерский персонал, разумеется, находится под присмотром нилашистского командования. Госпожа Геренчер пошла работать с превеликой радостью. Первый день готова была целовать мне руки и ноги, не знала, как благодарить. Я, дескать, спасла ее от голодной смерти. Госпожа Геренчер явилась в санаторий под своей фамилией, только в девичьих документах кое-что подтерла и числилась женой христианина-фронтовика. На второй день она уже блеснула своими способностями. Предложила новый метод работы: не только вытирать приборы, но и чистить их. Нашему бригадиру — отвратительный тип по фамилии Шаркань — это понравилось. Он похвалил госпожу Геренчер, и нам ничего больше не осталось, как, высунув языки, драить ложки, вилки, ножи. На четвертый день Шаркань поставил госпожу Геренчер присматривать за нами. С этого момента она стала швырять нам обратно тарелки, ложки, обзывать, то мы саботажницы, то жидовки. Я пригрозила ей, хотелось стукнуть ее по ногам так, чтоб она на всю жизнь охромела. В ответ госпожа Геренчер сказала, что, если я еще хоть раз открою рот, она донесет на меня, что я скрываюсь с фальшивыми документами да еще подрываю интересы тотальной войны.
— Уму непостижимо.
— Вот именно. Шаркань достал ей из какого-то нилашистского благотворительного фонда, вернее из какой-то разграбленной квартиры, платье, а для ребенка пару ботинок. Если война затянется, наша Мальвинка забудет всех своих предков и вступит в нилашистскую партию. Поэтому-то, когда я прочла, что в шляпный салон госпожи Галфаи набирают девушек, сразу же явилась сюда. Я не знаю никакого ремесла, и мне все равно, чистить посуду или шить шляпы. Здесь по крайней мере можно спокойно поспать.
— А твои родители?
Гизи Керн побледнела, и на ее глазах показались слезы.
— Мать еще в июне забрали.
Агнеш не знала, что ответить.
— Ну, Агнеш, приступим к работе. Боюсь, как бы на нас не осерчала барышня Амалия. Скажи, Аги, тебе приходилось бывать когда-нибудь в Секейудвархее?
— Никогда в жизни.
— Ну что ж, пока не заявится сюда кто-нибудь из тех мест, нам действительно опасаться нечего. А шляпы шить умеешь?
— Откуда мне уметь. Единственно, что я могу делать, так это с горем пополам заштопать чулки — в восемь ниток и толстой иглой. Кроме того, умею, конечно, пришивать пуговицы и вышивать крестом салфетки…
— Не много. Но можешь быть спокойна, здесь все такие же мастерицы, как мы с тобой.
— Гизике, когда же кончатся эти ужасы?
— Иногда мне кажется, что через час, а иногда я думаю, что нам уже не дождаться конца этих бедствий.
И, как бы в подтверждение ее слов, где-то далеко загрохотали орудия.
В бегах
Ферко Чаплар натер ботинком ногу. На пятке образовался кровавый пузырь, от которого ныла вся ступня. Но он, не замечая боли, продолжал тенью тащиться за своим другом. Прошло уже два дня, как они бежали из части. Съестные припасы давно кончились. Шинелей тоже нет; когда на станцию налетели бомбардировщики и все разбежались по полю, они не остались в вагоне. Дул ледяной ветер, грозно громыхали орудия, и рвались бомбы. Но Ферко Чаплар и Имре Немет все же решили не возвращаться на станцию, а ползком добраться до леса: будь что будет, они все равно не поедут в Германию. К рассвету они действительно достигли леса. Будь сейчас лето, они бы нежились под солнцем на склоне горы, поросшей дубами и липами; искали бы птичьи яйца, ежевику, грибы, пили бы воду из ручья, словом, жили бы, как у бога за пазухой. Ферко, между прочим, любил приключения и все мечтал когда-нибудь пожить так, как жили герои «Таинственного острова». Но сейчас лес казался враждебным, нагонял страх своими обледенелыми голыми ветвями. В дуплах не было меда, занесло снегом пещеры, в которых можно было бы развести костер, погреться, смастерить лук, стрелы, чтобы пойти убить зверя и зажарить его на вертеле… Стояла зима, суровая, злая зима. Стуча зубами, они прижимались друг к другу. Надо бы разжечь огонь, но нигде не было местечка, где бы можно было укрыться от снежной, леденящей бури, нельзя было найти ни единой сухой ветки. Да если бы и удалось разжечь костер, следовало бы ждать еще большей беды: на свет сразу прилетели бы самолеты…
