— А потом? — с тревогой спросил Ферко, как будто бы не догадываясь, чем должна кончиться эта история.
— Бродил я везде и всюду, спал в стогах, на чердаках, ел, что удавалось найти, украсть или выпросить, три дня назад поймали и сказали, что меня ждет военный трибунал. И теперь неизвестно, что будет. В крайнем случае повесят, хуже ведь не придумаешь. А это всего одна минута, сдавит горло — и готово.
Ферко, охваченный ужасом, молчал. Нечего сказать, хорошее будущее! Неужто и с ними так поступят? И, чтобы не выдать страха, спросил:
— А остальные?
— О, замечательные ребята. Вон там, в углу, сидит молодой дядя с усами и бородой. Он уже два месяца здесь мается; говорит, раньше у него было бритое лицо, но он решил не бриться до освобождения — зарок дал. Он священник, Яношем Иршаи зовут его.
— А как он попал сюда?
— Из-за какой-то проповеди. Он мне сам рассказывал.
— Из-за проповеди? — вмешался в разговор Имре Немет, подсаживаясь ближе. Они обнялись и крепко-крепко прижались друг к другу.
— Была у него сестра в Эстергоме, звали ее Иммацулата. Она в эстергомской больнице работала, сестрой была в родильном отделении. Когда жандармы вылавливали в Эстергоме евреев, не забыли и больницу. Зашли, конечно, и в родильное отделение. Иршаи говорит, что они там ужас что творили. Стаскивали женщин с коек, те на лестнице теряли сознание. Сестра Иммацулата хотела было заступиться за женщин, да никто не стал ее слушать. Тогда она спрятала двух малышей. Но жандармы заметили и угнали ее вместе с евреями. Когда про это узнал Иршаи, он в воскресенье проклял в своей проповеди всех, кто убивает немощных старцев, женщин и младенцев. На священника донесли, его схватили и привезли сюда. А теперь каждый день избивают и грозятся живого освежевать, но он плевал на все это.
Ферко с восхищением посмотрел на спящего человека.
На лице Иршаи не было и следа перенесенных страданий.
Он спал сладко, как ребенок или человек, у которого совесть чиста.
— А кто тот парень, что все время шьет? — шепотом спросил Имре Немет.
— А, Коля. Замечательный парень. Русский военнопленный.
Имре и Ферко одновременно повернули головы в ту сторону и широко открытыми глазами принялись рассматривать русского пленного. Вот они, значит, какие, эти русские! Если бы не сказали, мог бы принять за венгра. Такой же нос, такие же глаза, уши.
— Шьет Мирославу штаны. Коля на редкость порядочный человек. Увидел, что у Мирослава вместо штанов лохмотья, схватил свое одеяло, примерил, сложил и вот теперь шьет.
— А как же он выкроил?
— У Коли все есть, — ответил с искренним восхищением беглый нестроевик, — старым бритвенным лезвием скроил, нитки вытащил из материала и вот теперь шьет своей большой мешковой иглой. Я уже застал его за работой. Все время шьет. Не прекращает ни на минуту, пока хоть немного светло. Сказал, что через день штаны будут готовы.
— Он говорит по-венгерски?
— Нет. Что ты! Но знает немецкий. А с Мирославом объясняется по-польски.
— А кто этот Мирослав?
— Ну, это занятная личность, — прошептал худой паренек. — Такая история, какая с ним была, вам, пожалуй, и не приснится. Поверите, Мирослав уже побывал в лагере смерти. В лагере смерти! Ау… как его… в Аушвице… Электрический ток в проволочном заграждении, кругом сторожевые вышки… Там тысячами убивали людей, даже птица — и та не осмеливалась пролетать мимо. А Мирослав все-таки бежал со своим другом. Понял?! Они копали ямы. Мирослав присмотрел себе одну такую яму и несколько дней подряд бросал в нее ветки и доски. Когда их угнали на километр дальше… Может, я и не так рассказываю, как оно было, эта история так запутана и сложна, что ее не сразу запомнишь. Словом, когда они где-то дальше стали рыть ямы или что-то строить — я уже не помню, — Мирослав со своим дружком ухитрился раздобыть в лаборатории керосин и эфир. Вечером, когда всех гнали в бараки, они вдвоем спрятались в яме. Облили землю вокруг и доски в яме керосином и эфиром и спрятались. Когда на вечерней перекличке обнаружили, что двух человек не хватает, немцы зажгли огромные прожекторы и спустили собак. Весь лагерь, тысячи и тысячи людей, переживали за беглецов. Уже не раз находились такие несчастные, которым удавалось пробраться сквозь колючую проволоку под током, но их или убивали со сторожевой вышки, или ловили собаки. Всех обычно за ночь вылавливали. Но Мирослав и его дружок лежали в яме и не шевелились. Собаки пробежали рядом, но запах сбил их со следа. Как ни обшаривали прожектора всю местность, как ни смотрели со сторожевых вышек, а найти не нашли. Две ночи подряд немцы не гасили прожекторов — все искали. На третий день махнули рукой. Этого и ждали Мирослав и его друг. Два дня они неподвижно стояли в яме, голодные, коченея от холода. А на третью ночь, когда поиски прекратились, они пролезли сквозь страшную проволочную ограду и долго скрывались в болотах, лесах и у партизан. Они тоже стали потом партизанами и воевали где-то здесь возле Бестерцебан, но его друга пристрелили, а Мирослава пригнали сюда. Собираются везти куда-то дальше, чтобы передать самому высшему военно-полевому суду… Но Мирослав заверяет, что он все равно убежит, даже если его бросят в замок Иф или на Чертов остров, — не даст себя расстрелять. Коля тоже не думает сдаваться, он говорит, что через два-три дня сюда придут русские войска и освободят их.
Ферко внимательно слушал рассказ. У него страшно кружилась голова. Все казалось ему вздором: и отравленные газом люди, и два дня ожидания в яме, и ищейки, и паннонхалмское аббатство, и что он находится здесь и тоже предстанет перед военным трибуналом.
. — Что с нами будет?
— Надо продержаться как можно дольше, — проговорил худой парень. — Если не будет трибунала, мы все-таки выживем. Иршаи говорил, что один жандарм сказал ему по секрету, будто полковник, который был главным в военном трибунале, бежал в Сомбатхей и нас тоже погонят туда, как только придет приказ. Но если приказа не будет, тогда нам лафа! Жаль только тех бедняг, кто уже успел погибнуть. Здесь тоже было два хороших парня, кажется, отец и сын. Иршаи рассказывал, будто они бежали из штрафной роты. Их обоих прикончили во дворе. Перед расстрелом они роздали свои вещи, даже пальто оставили здесь. Как же их звали, погоди-ка… Карой Чаплар… конечно, отец и сын — оба Карой Чаплары.
Из груди Ферко вырвался истошный крик.
Иршаи, Коля, молодой человек с прыщеватым лицом, пожилой усач крестьянин, Мирослав — все сразу вскочили и подбежали к юноше. Ферко Чаплар без сознания лежал на полу.
Гости Иштвана Ача
— Какое сегодня число? — спросил Тамаш и принялся протирать кулаками заспанные глаза.
— Двадцать второе. Двадцать второе декабря тысяча девятьсот сорок четвертого года, пятница, если угодно.
— Ты уверен?
— Абсолютно.
— Хорошо, тогда сегодня захватим с собой удостоверения для четных дней.
— Верно.
Тамаш вскочил с постели. Босиком подошел к белому комоду и в верхнем ящике среди нескольких мотков цветных ниток, швейных принадлежностей, маленьких ножниц, флаконов одеколона и прочих девичьих вещей отыскал кожаную сумку и извлек из нее увольнительные. Кстати сказать, они заготовили себе два вида увольнительных. В одной значилось, что Тибор и Тамаш несут службу по нечетным дням, согласно же другой увольнительной — все четные дни они находятся в казарме, а в промежутках свободны от службы.
— Господин Керекеш, это ваша.
— Спасибо.
Тибор спрятал в карман свою увольнительную и принялся быстро одеваться. По привычке натянул наспех ботинки, торопливо побрился и, только налив в ладонь одеколон и похлопывая себя по лицу, рассмеялся. Черт возьми, к чему эта спешка, ведь им совершенно некуда спешить.
Прошло две недели, как они разыскали Иштвана Ача в больнице Святой Каталины. Пишта даже не удивился, когда к нему нежданно-негаданно заявились его бывшие одноклассники. Но все же предупредил, что в больнице им оставаться нельзя. «Временно вам придется переехать ко мне на квартиру. А потом увидим».
Иштван Ач, как правило, забегал домой всего на полчаса. Он редко спал дома. Осиротевшая комната Кати тоже была в полном распоряжении Гибора Кеменеша и Тамаша Перца. В первые дни Тибор бродил по городу в форме старшего лейтенанта, а Тамаш — в форме сержанта. В полицию они, конечно, не явились. В удостоверения Тибор внес некоторые поправки.
— Наконец мне пригодилось уменье, приобретенное в Высшей художественной школе, — произнес он довольным тоном, превращая Кеменеша в Керекеша, а Тамаша Перца в Перцела. Увольнительные, разумеется, тоже были изготовлены на эти фамилии.
— У нас великолепные документы, — с гордостью заключил он, глядя на плоды своей работы. — Надеюсь, мы будем помнить, какой день, и не станем предъявлять неподходящего удостоверения. Наши документы особенно хороши в том случае, если их никому не надо показывать.
