Он сказал, побледнев:
– Ваша светлость! Для меня это непомерная честь…
– Так надо, – оборвал я. – Мы христиане, не так ли?.. И должны воздавать сторицей. За добро добром, а за неудобства… Это урок сволочам, что раздают оплеухи направо и налево, забывая, что могут получить сдачу.
После его ухода я не мог заставить себя сесть и почти бегал вдоль окон, бросая злые взгляды во двор. Тоже мне отец народа, как можно волноваться из-за одного человека, я должен мыслить масштабами, и, как говаривал другой отец народов, смотреть, как на статистику… но сердце бухает быстро и зло, бросая порции подогретой крови в голову с такой мощью, что трещат какие-то перегородки.
Может быть, меня заело потому, что король унизил тем самым меня самого? Ведь барон кричал, что он прибыл от меня, он посол, но это только больше злило Кейдана…
Ну хорошо же, сволочь, тебя даже император не спасет. Он далеко, а я близко.
Глава 16
Мне кажется, меня настолько страшит любая встреча с людьми Ватикана, что по гигантской дуге обхожу гостевой домик, самому стыдно, но ничего поделать не могу, однако сегодня только вышел из главной оружейной города, как сам же наткнулся на отца Раймона.
Я торопливо поклонился:
– Рад вас видеть в добром здравии, святой отец. И рад, что в вас больше доброты и заботы о людях, чем у… так, вообще.
Он посмотрел на меня с мягким укором:
– Сэр Ричард… все, что не нравится нам в других, каждый из нас может, поискав, найти в себе самом. Нужно быть терпимее друг к другу, нам приходится жить дурными среди дурных.
– Призываете к политкорректности? – спросил я. – Большей терпимости?
Он посмотрел несколько беспомощно, развел руками.
– Раскаиваться хорошо, но не делать зла еще лучше.
– Не спорю, – согласился я.
– Вам кажется, – продолжал он, чуть ободренный моими словами, – что Церковь должна совершать какие-то великие и заметные дела. Ну, звать в походы, где истреблять неверных, периодически проводить чистку среди собственного населения… Но разве это не ожесточит людей еще больше? На самом деле у Церкви куда более грандиозная задача, но настолько же менее заметная…
– Какая? – спросил я.
– Сделать людей несколько менее злыми, – ответил он просто.
Мы помолчали, глядя друг на друга. Я ощутил холодок во всем теле, словно очутился голым под звездным небом с его величием и незыблемостью. Сделать людей несколько менее злыми… но ведь в самом деле получается, если смотреть глазами человека, живущего тысячи лет, сейчас просто так нельзя убить даже простолюдина, а совсем недавно калигулы да нероны казнили любого патриция просто по капризу, жизнь человеческая ничего не стоила, а в римском законе было записано, что родители вольны распоряжаться жизнями детей, убивать их и калечить по собственному произволу…
Все это я прочел в глазах отца Раймона, грустных потому, что знает много и понимает много, а во многих знаниях много печали. В первую очередь грустное понимание, что лихим наскоком с таким животным, как человек, ничего не сделать, и добрым быть не заставишь.
– Хорошо, отец Раймон, – сказал я. – Постараюсь быть менее… нетерпеливым.
Он коротко улыбнулся, торопливо перекрестил меня и удалился семенящей походкой, пока не увидели разговаривающим со мной, это может бросить тень на его объективность в разборе моего дела.
Отец Дитрих словно избегает меня, раньше я натыкался на него чаще, город не так уж и велик, а мы оба стараемся бывать в самых горячих точках.
Сегодня снова примчался из гостевого домика слуга и, смиренно склонив голову, словно и сам стал монахом, елейным голосом сообщил, что святые отцы очень хотят увидеть мою светлость.
И еще больше услышать, добавил я про себя. Даже не отчеты, хотя кто такие, чтобы их требовать, а даже оправдания!
Мои шаги становились все шире, я вскипел, плохой признак, когда вот так заранее, обязательно сорвусь, тогда вообще пиши пропало, я вздохнул глубже и, замедлив шаг, начал настойчиво говорить себе, что религия и Церковь – не одно и то же, тем более работающие в ней люди.
Люди жили, умирали, появлялись новые, жили и умирали, все текло так ровно и однообразно, что в разных концах земли придумали насчет кольца времени, а великий Экклезиаст написал: «Род проходит и род приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит… Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь… Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем… Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».
А из чего сделал страшный вывод: «Суета сует, – всё суета!» – с чем никак не может согласиться романтичная, бунтарская и полная надежд на будущее душа человеческая.
Во все века до христианства появлялись особенно неспокойные мыслители, что пытались разорвать круг времени, кричали в отчаянии: «Люди, не так живем!» – но все их учения гасли, как в болоте, потому что критиков целое море, но ни один не предлагал ничего взамен более верного и правильного.
И вот наконец пришел человек, сумевший разомкнуть этот круг неизбежности. Впервые время пошло не по кругу, а линейно, вперед и вперед, где в туманном и непредсказуемом будущем могут осуществиться все самые дерзкие надежды и чаяния. Этот человек создал христианство, а Церковь – инструмент христианства, что ведет человечество, не давая останавливаться, постоянно сдирает с него шелуху и тащит вперед обновленное.
Церковь постоянно меняется сама по себе, приспосабливаясь к меняющимся нуждам, оступается, как и все мы, но гораздо реже, потому что мы, дилетанты, задумываемся над тем, «как жить правильно», время от времени в перерывах между работой, пьянкой и бабами, а они ломают головы над этим профессионально, так что наезжать на профи с позиции дилетанта… дилетантство.
С этой мыслью я вошел и отвесил смиренный поклон:
– Благослови вас Господь, святые отцы.
Они ответили в один голос:
– Во имя Господа. И вас тоже, сэр Ричард.
А отец Гэбриэль добавил с предельным смирением, из-под которого яд не капает даже, а течет широкой струйкой:
– И пусть Господь судит вас строго, но милостиво, ибо все мы грешны, но некоторые нуждаются в очень большом милосердии…
Я ответил с тем же смирением:
– Не нам, грешным и не понимающим пути Господа, судить, кто нуждается в его милосердии больше, а кто меньше.
Кардинал обронил словно невзначай:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
