Джесс поманил меня дубинкой.
— Слушай, Пикассо, к тебе пришли. У вас двадцать минут.
Первым вошел сенатор, а за ним — трое мужчин в деловых костюмах. Видимо, адвокаты. На стол положили диктофон.
Сенатор заговорил, не глядя на меня:
— Я задам тебе несколько вопросов, и будь добр ответить. Если будешь молчать, можешь идти ко всем чертям.
— Вы действительно думаете, что мне не все равно?
Он положил на стол листок бумаги.
— Это результаты токсикологической экспертизы. В крови Эбигейл Грейс обнаружили столько наркотика, что хватило бы на всех нас, вместе взятых. Уже на основании этого тебя можно отправить за решетку навечно.
— Вынужден с вами согласиться.
— Тебе больше нечего сказать?
— Вы пришли сюда, все решив заранее. Я не могу изменить вашу точку зрения. Вы опытный политик. А Эбби в отличие от вас всегда плевать было на общественное мнение.
— Я настою, чтобы тебе вчинили иск об эвтаназии.
— Лишь бы это успокоило вашу совесть, сенатор.
Он указал на диктофон.
— Ты можешь ускорить процесс, сделав заявление.
— То есть признание?
— Называй как хочешь.
— Не думаю, что вы меня поймете, но вот что я вам скажу. Четыре года я наблюдал, как Эбби худеет, снова набирает вес, теряет волосы, страдает от тошноты, головокружения, кровотечений, как она глотает таблетки, а потом ее рвет. Мою жену столько раз тыкали иголками, что и вообразить трудно. И в половине случаев это делал я сам. Я наблюдал за тем, как по жилам Эбби струится такое количество яда, которое убило бы любого другого человека. Давайте, угрожайте мне, приводите адвокатов. Можете сгноить меня в тюрьме, но это не сравнится с той болью, которую я чувствую.
Боль подступала волнами. Как прилив. Я покрутил на пальце обручальное кольцо. Долгая пауза.
— Рак может сделать многое. Может разрушить жизнь, похитить то, что было тебе дорого, разбить мечты, поколебать уверенность, исчерпать душу, оставить человека опустошенным и измученным. Он может лишить надежды, погасить свет в конце туннеля, внушить ложь, которой ты научишься верить. Он лишает голоса, здоровья, собственного «я». Взамен ты получаешь непрерывную тошноту и узнаешь разницу между усталостью и изнеможением. А когда думаешь, что больше не выдержишь, тебя охватывает отчаяние. Это самый настоящий ад. Но… — Я поймал себя на том, что стучу кулаком по столу, сел и заговорил спокойнее: — Безнадежность — болезнь, куда более опасная, нежели та, что отняла у меня Эбби. Потому что она поражает сердце. От нее нет лекарства. Никто не защищен. Есть лишь одно средство, которым можно с ней бороться.
Сенатор посмотрел на меня.
— Но благодаря ему я пройду через ад. — В камере отдавалось эхо моего голоса. — В конце концов рак забирает лишь то, что ты можешь отдать. Здесь или в любой другой тюрьме, но я умру, зная, что не отказался от Эбби. Не отказался от нашей любви. Сенатор, есть вещи хуже смерти.
Он засмеялся.
— Какие?
— Быть живым мертвецом.
— И что это значит?
Я покачал головой.
— Эбби страдала не в одиночестве. Место рядом с ней никогда не пустовало. Конечно, вы сердитесь на то, что я ее увез. Да, я поступил жестоко. Но я бы снова это сделал. — Я пристально взглянул на него.
Сенатор встал и вышел.
Через два дня он вернулся. На сей раз один. Ни диктофона, ни галстука. Расстегнутый синий пиджак и водонепроницаемый чехол под мышкой. Сенатор сел и медленно принялся сворачивать и разворачивать платок.
Наконец он заговорил:
— Я долго в тебе сомневался. То, что я видел… — он пожал плечами, — что я видел в Мэйо… Я решил, что ты предал Эбигейл Грейс.
— Сэр, ее зовут Эбби. И не важно, как это выглядело со стороны. Я никогда ее не предавал.
Он кивнул.
— Твой друг, священник и летчик, навестил меня. И все рассказал.
— А как же тайна исповеди?
— Он сказал, раз его лишили сана, он не обязан ее соблюдать.
— Забавно, но мне он об этом не упомянул.
Сенатор побарабанил пальцами по столу.
— Я думал, что смогу открыть… Эбби… глаза, но она знала тебя лучше, чем я.
Он положил на стол сверток.
— Мы нашли ваше каноэ. Это лежало под сиденьем.
Он открыл чехол и развернул холст, а потом несколько секунд смотрел на портрет.
— Я всегда знал, что она справится. — Сенатор отпустил края холста, и тот свернулся в трубку. Он покачал головой. — Всякий отец считает, что никто не достоин его дочери. — Он смотрел в потолок, и по его щеке катилась слеза. — Когда умерла ее мать, я решил, что ни один мужчина не будет подходящей парой для Эбби. А она встретила тебя. Ты был… — Сенатор засмеялся и пожал плечами. — Короче говоря, я представлял себе нечто иное.
— Сэр, можно кое о чем спросить?
Он изогнул бровь.
— Сэр, в чем я перед вами виноват? То есть… что так вас разозлило?
Он вытер глаза.
— Ты дал Эбби то, чего не мог дать я. Ты отдал ей себя.
— Да, сэр. И делал это каждый день.
Впервые я увидел в нем человека. Отца.
— Сэр… то, что второй имплантат не прижился, — это не ваша вина. Вы сделали все, что могли.
Сенатор посмотрел на меня и чуть заметно кивнул. Он достал мобильник и набрал номер, а потом откашлялся и спросил:
— Вы подписали? — Он выслушал ответ и кивнул. — Буду очень признателен, если вышлете факсом по этому номеру.
Сенатор продиктовал номер и убрал телефон. Через пару минут вошел охранник, вручил ему листок бумаги и удалился. Сенатор прочитал, положил бумагу на стол и встал:
— Обвинение в убийстве снято. С обвинениями по поводу наркотиков я мало что могу сделать, но если ты признаешь себя виновным, то наказание будет условным. Возможно, придется поработать на общественных началах. Например… поучить старых упрямых политиков живописи.
Он вытащил из кармана пиджака смятый листок бумаги и положил на стол. Кончиками пальцев сенатор легонько касался письма, как слепой, читающий шрифт Брайля.
Он сглотнул и прошептал:
— Можешь идти.
Он медленно вышел, волоча ноги. Я развернул письмо. В камере запахло нью-йоркскими духами. Аромат окутал меня точно одеяло.
«30 мая.
Дорогой папа.
Уже поздно, и морфий почти перестал действовать — это и хорошо и плохо. Люди из хосписа внизу, они снуют по дому. Досс наверху, на смотровой площадке. Я слышу, как она скрипит под его шагами.
В последние несколько лет я научилась прислушиваться к собственному телу. И сейчас оно говорит, что, когда ты получишь это письмо, меня не станет. Что бы там ни делал со мной рак, он свою миссию выполнил. Новые лекарства, специалисты, мнения, а также вся власть сената ничего не изменят. Остается лишь одно. И не плачь. Тебя одолевают воспоминания о маме и мысли обо мне — я вижу, как твои широкие плечи начинают дрожать. Папа, не удерживай слезы. Даже сенаторы плачут. А я… я уже взрослая. Конечно, это не мой выбор. Если бы я могла что-то изменить, предпочла бы прожить еще лет пятьдесят, научиться готовить, как Розалия, и гладить седые волосы Досса. Хотелось бы мне на это посмотреть. Думаю, он будет красив в старости.
