они были. Не озлобился ни один, не затосковал до самоубийства, не запил, жалуясь в слезах на прошлое. Все это было, конечно, на душе у каждого, как понимал Тимофей Гаврилович: обида, печаль, слезы, но внешне никак не проявлялось. О чем уж они там думали, какие мысли держали на сердце, никому не известно. Сойдутся, бывало, между собой и в первый год, когда холостыми были, и потом, женившись, — шутят, смеются, истории разные рассказывают-вспоминают, будто из поездки какой явились, будто не на поселение определены были на Шегарку, а родились здесь и прожили.
И жен своих теперешних жалели, не обижали, а уж о детях и разговору нет. Тех — первых — детей не видели толком, не взрастили сами, так этим, вторым, вся любовь и нежность, что сохранилась в душах. Вот как жизнь повернулась у вдов да перестарок.
Первый год особняком держались они несколько — это и понятно, а позже, как переженились на хозяйках, перезнакомились с деревенскими, стали приглашать к себе, и их непременно звали на праздники, и в компаниях они были хороши — поплясать, попеть любили. Выпивали, не отказывались, но через край никто ни разу не переступал: держать себя умели. Иной деревенский мужик в подпитии куражиться начнет, рвать рубаху на себе, кричит в слезах, что он-де воевал, — а они сидят и внимательно так смотрят. Ни слова не говорят, только глаза меняются, темнеют. Одеждой от деревенских уже не отличишь — шапка, фуфайка, сапоги или валенки. Варежки, связанные женой, шарф. Но стоит заговорить кому, и сразу выделяется. Речь спокойная, разумная, без ругани.
Сами присланные о себе ничего не рассказывали, а у деревенских расспрашивать духу не хватало. Нельзя сказать, что это было новостью большой для Тимофея Гавриловича, других мужиков жирновских. И у них в деревне случалось такое, и в соседних. До войны, когда колхозы налаживали. Был человек — приехали, увезли. И все. Что? где? — не спрашивали. Но главное — за что? Вроде мешали они строительству колхоза. Так вреда не видно было. Значит, намеревались вредить, а их убрали подальше, с помощью своих же, деревенских. В Жирновке, знал Тимофей Гаврилович, двое было таких, что помогали. Сначала догадывались только, а потом, к пятьдесят пятому, точно стало известно — они. Тимофей Гаврилович как-то спросил Никишина напрямую, а тот закряхтел лишь, отворачиваясь, переводя разговор. Самого-то Никишина вины в этом деле не было никакой, время такое шло. До войны это было, ни в войну, ни после уже не случалось. Да и некого брать было. Баб разве? Либо самого председателя, все остальные на войне. А те, что помогали, ничего. Кто умер своей смертью, кто уехал. Не сгорел никто со стыда, не покарал закон их за наветы, не разразила молния, не отомстили им сыновья за отцов своих. Будто бы ничего и не происходило…
В жизни Тимофея Гавриловича подобных потрясений не было, слава богу. Война вот только. Ну, война дело понятное: враг наступает на твою землю, ты должен ее защищать. Бери ружье, иди. Могут убить, могут изранить: легко, тяжело. Можешь вылечиться, можешь от ран умереть. Можешь, провоевав с июня сорок первого по май сорок пятого, вернуться домой без единой царапины. И такое бывало. Чудно — но было. Убили тебя — за землю свою погиб, дело святое. Какие бы ты лишения ни испытал на войне, какие бы трудности ни перенес — дело святое, за землю свою страдаешь.
Но когда берут тебя среди ночи по какой-то там линии свои соотечественники и увозят от семьи на много лет в холодный край и нет уверенности, что останешься ты жив, а остался если — тебя ссылают на поселение на какую-нибудь Шегарку, а потом, по прошествии стольких-то лет объявляют, что ты не виновен и можешь ехать куда хочешь, — то ехать тебе вроде бы уже некуда. И нет никакой охоты. И сил никаких. Тут поистине надобно быть от природы железным человеком либо закалиться, затвердеть в страданиях так, чтобы не сойти с ума. Так рассуждал Тимофей Гаврилович Ивняков, житель деревни Жирновки, что на речке Шегарке.
Сам он по природе своей трусливым не был. С медведем встречался в тайге — не пятился, не терял самообладания. На войне не прятался за чужие спины, идя в атаки, — сколько было их, атак, не счесть. Награды имел за храбрость. Сам будучи раненным, раненого тащил, пока силы были. Но это на войне. А тут… Когда Тимофей Гаврилович ставил себя на место ссыльных, ему было не по себе. Случись с ним такое — как бы он повел себя там, сказать не может. Только начнет думать об этом — сразу сердце сдваивает: жутко. Обошла его такая судьба — слава тебе господи. Как бы тогда без него Дарья, дети? Где бы он был теперь? И жив ли был?..
Никогда не расспрашивали деревенские присланных о недавней жизни их, но один раз кто-то из мужиков, сочувствуя ссыльным, стал говорить о том, как им там, должно быть, было тяжело. Присланные молча слушали. Потом ленинградец, инженер-механик, как бы старший среди товарищей своих, без улыбки сказал, что им там жилось ничуть не хуже, а в чем-то даже и лучше, чем им здесь, местным шегарским жителям.
— Как! — вскричал мужик. — Что ты говоришь такое?!
— А так, — продолжал ленинградец, — сейчас я вам объясню. Там, понятно, тяжело было. Тяжко — не то, — страшно. Но ведь и у вас сладости маловато. Давайте сравним. Мы были под охраной, верно. Вас не охраняют, но выехать вы из района, из колхоза своего, не можете. Попробуйте выехать, попробуйте взять справку в сельсовете. Не дадут. Мы были без документов, — так и вы без документов. По сей день нет у вас паспортов, удостоверяющих, что вы такие-то и такие-то. Записаны в том же сельсовете, в книге, и все. Мы работали световой день от минуты до минуты, после ужина — спать. Работа была тяжелая. У вас работа не легче, и работаете вы больше. В темноте начинаете, в темноте заканчиваете: это в колхозе. А потом бегом домой — хозяйство свое, огород, сенокос, дрова: без этого вам и жизни нет. Нам ничего не платили, так и вам ничего не платят, от огорода, хозяйства своего и живы. Нас три раза на день — как, не будем говорить — кормили, из вас не каждый три раза на день ест. Нас одевали зиму-лето. Посмотрите, в какой одежде вы ходите. А дети ваши во что одеты? У нас были выходные и праздники, вы света белого не видите за работой. Что такое отпуск, скажем, вы и понятия не имеете, а
