– Давай так и сделаем. Раз ты уходишь… мы все поделим пополам.
Он держит саблю перед собой, бежит по коридору, босой, мимо спальни, в комнату Винсента.
– Пополам.
Она еще не понимает, но чувствует: что-то не так. И бежит следом.
– Поделим. Все.
Он откидывает Винсентово одеяло, бросает на пол. Голенькое трехлетнее тело перекатывается на бок, Винсент слегка съеживается, чешет щеку и нос, зевает.
– Все.
Кривой клинок. Над трехлетним мальчуганом. Над ее Винсентом.
– Уходи, Бритт-Мария, – и я все тут порублю.
Она слышит его дыхание, тяжелое, неровное, полное страха и агрессии.
– Половина тебе. Половина мне.
– Что ты там шепчешь?
– Все располовиним, Бритт-Мария, как ты хочешь, как ты решила.
– Ты шепчешь, Иван. Почему? Потому что не хочешь его разбудить. Если б ты вправду хотел разрубить его, ты бы не шептал.
Он весь в поту, дрожит, острие сабли на обнаженной коже Винсента.
– Ты, Иван, босиком ринулся вниз по лестнице, увидев нож, ты боялся потерять одного из наших сыновей.
Она уже не смотрит на Винсента, который зевает и поворачивается на другой бок; она смотрит на того, кто еще меньше.
– Ты этого не сделаешь, Иван, ведь я знаю, ты любишь его.
Он еще сильнее дрожит и потеет, рука, сжимающая саблю, немного разжимается.
Она не глядит на него, когда выходит из комнаты, из квартиры, из дома, не слышит, как он медленно опускается на пол, роняет саблю на пол и рыдает, как рыдают люди, которые никогда не плачут.
72
Лео сидит на длинной лавке возле кирпичной стены в той части школьного двора, где на переменах тусуются четвероклассники, сосет фруктовую карамельку. Заглядывает в пакетик, ищет желтую, такую, что сперва кисленькая на вкус, потом сладкая, а потом соленая.
Он глядит по сторонам, все так же, как глядел последние несколько недель, словно индеец, который с вершины горы обозревает долину внизу. Двор средней школы, посередине – флагшток и место для курения. Там толпятся ребята, без пальто, несмотря на холодный мартовский ветер, семиклассники, три девчонки и столько же парней. Он никого из них не знает. Те, кого он высматривает, уже некоторое время там не появляются.
Хассе и Кекконен.
Интересно, папашу Хассе до сих пор трясет? Папа дрожал изнутри, а когда явился папаша Хассе, дрожь прекратилась. Вот так и надо – передать трясучку кому-нибудь другому.
Наконец-то.
Противный, назойливый звонок, которому нет конца.
Лео смахивает с куртки кирпичную пыль и, хотя идет быстро, едва успевает.
Дверь первого класса распахивается чуть не настежь, и его младший братишка выбегает, ничего не видя и не слыша.
– Феликс! Подожди!
Секунду-другую они смотрят друг на друга, потом Феликс бежит дальше, через школьный двор, на улицу, через дорогу. Феликс шустрый, но Лео шустрее, он успевает перехватить брата, когда тот останавливается в дальнем конце парковки.
– Она еще здесь.
Феликс подходит к красно-белому родительскому “доджу”, скидывает с плеча спортивную сумку и раз-другой подпрыгивает, заглядывая в окно на водительской стороне.
– Она бы взяла его, да?
Он впервые смотрит на старшего брата, ожидая кивка, который означает: ты прав, она бы взяла машину.
– На, бери любую. – Лео протягивает ему пакетик с конфетами. Жевательные мармеладки, фруктовые карамельки, кислые леденцы, малиновые подушечки, зефирки. Но он не кивает.
Феликс пинает ногой свою дурацкую сумку и бежит дальше, сквозь терновник, по тротуару, в лифт, Лео догоняет его, когда дверца уже вот-вот закроется.
– Бери. Любую. Я купил их на те полсотни, что папа дал мне, когда я врезал им в нос.
Лео улыбается, притворно бьет Феликса по носу, потом сует ему в руки пакет.
– Феликс!
Полный пакет сластей, но брат на них даже не смотрит.
Скорей из лифта, в квартиру, Феликс останавливается у вешалки, как недавно у машины, смотрит, подпрыгивает, снова и снова. Маминых черных туфель на месте нет. Нет ни пальто, ни перчаток, ни тонкого шарфика, который она купила, когда они ездили на Аландские острова, и часто повязывала на голову.
– Мама!
На кухне полно грязных тарелок, открытых пакетов с сахаром и пустых бутылок на плите. Постели в спальне не убраны, жалюзи опущены.
– Мама!
В рабочей комнате с потолка свисает лампа из рисовой бумаги, в комнате у Лео и Феликса все как обычно.
– Мама!
Комната Винсента. Винсент и папа на ковре, в окружении солдатиков и кубиков “Лего”. Что-то строят. В одной руке у папы сигарета, другой рукой он подает Винсенту детальки “Лето”, а Винсент одну за другой закрепляет их на квадратном основании.
– Ребята?
Длинная папина рука взрезает густой сигаретный дым, создает пространство, свежий воздух, где можно дышать, но скоро все опять тонет в дыму.
– Заходите, ребята. Садитесь. Тут, рядом со мной.
– Где мама?
– Садитесь.
– Я хочу знать.
– Сначала сядь, Феликс.
Папа взмахивает другой рукой, сметает солдатиков, которые еще не упали, и часть недостроенного дома из кубиков.
– Ее здесь нет.
– Где она?
– Дома ее больше нет.
– Где она, папа?
– Не знаю.
– Где мама?
– Она прячется.
Он обнимает их обеими руками, большими мускулистыми руками, обнимает за шею того и другого, так он делает, только когда пьет красное вино с сахаром.
– Я не знаю где. Вы-то как думаете, где она прячется? Она ничего не говорила перед тем, как вы ушли в школу? Не говорила? Вам?
Феликс отворачивается, смотрит на ковер под ногами.
– Феликс? Ты что-нибудь знаешь?
Феликс, который кричал: “Нет, папа!” и стучал в дверь ванной, рвался внутрь.
– Только не ври. Феликс? Ты ведь знаешь, а? Отцу врать не стоит. Я ведь вижу, что ты знаешь.
Первые слезинки.
– Не реви. Не реви, Феликс, не надо.
Плач усиливается.
– Посмотри на меня, Феликс. Она меня предала. Мама меня предала!
Слезы все текут. Хотя и не должны.
– Она нас бросила. Понимаешь? Поэтому нам плакать нельзя. Это ей надо плакать. А теперь скажи мне. И мы сходим за ней, приведем ее домой. Ты, я, Лео и Винсент. Все вместе.
Лео и сам не ожидал, что заговорит, но когда Феликс вот так сидел, он просто не смог выдержать.
– Она уехала к деду и бабушке.
73
Папа неуверенно, неловко садится на водительское сиденье и трогает с места, оставив Винсента на парковке в полном одиночестве, и приходит в полное замешательство, когда наконец через секунду соображает, почему старшие сыновья кричат: Папа, стой!
По дороге все молчат – любое слово означает риск вылететь на встречную полосу либо на обочину. Они молчат и когда папа паркуется на площади в районе под названием Фарста и идет в винный магазин, молчат и когда папа возвращается и открывает бутылку с черным конем, молчат и всю оставшуюся дорогу, по эстакаде над Нюнесвеген, мимо высокого холма, весьма подходящего для индейского наблюдательного поста, дальше под гору и опять в гору до знака на железных столбах, где обозначено название этого района – Стура-Шёндаль.
Наконец машина останавливается.
Папа опускает стекло, подставляет лицо ветру, допивает бутылку и швыряет ее за окно, она со звоном ударяется о знак. Лео открывает глаза, поездка закончилась. Папа рядом с ним, смотрит в окно на пустую бутылку среди высокой травы; Феликс и Винсент на заднем сиденье глаз пока не разжмурили, а метрах в двадцати пяти от них виднеется ряд небольших домов – садики и маленькие окошки с кружевными занавесками и цветами в горшках.
Дом деда и бабушки расположен примерно посередине, за живой изгородью из малины, высаженной тремя короткими рядами, и очень нравится Лео. Там на него никогда не кричат, радио передает только новости или классическую музыку, комнаты пахнут свечами, а крошки застревают в флизелиновой скатерти.
На полу под ногами у папы, рядом с педалью газа, стоит пластиковый мешок. Еще одна бутылка. Папа открывает ее, делает пять-шесть глотков.
– Если она с нами не поедет, ты знаешь, что делать. – Он поворачивает зеркало заднего вида, пристально смотрит на Феликса, сидящего позади. – Потому что… Лео этого делать не может. Понятно? Он слишком большой. И Винсент не может. Он слишком маленький. Значит, придется тебе.
Феликс смотрит ему в глаза сколько может, потом опускает голову.
– Смотри на меня.
Если будет смотреть вниз, на коврик, он не услышит, что ему говорят.
– Феликс!
Папа оборачивается и ждет – коврик сменяется спинкой сиденья, потом подголовником и, наконец, папой.
– Ты посмотришь на нее. Точно так же, как я сейчас смотрю на тебя. И снова задашь тот же вопрос. Так надо поступать всегда. Давать человеку последний шанс. А потом, Феликс… подойдешь к ней вплотную. И сделаешь это.
Папа щелкает пальцами, большим и средним, никто не щелкает громче него.
– Если ты этого не сделаешь, Феликс, не сделаешь в точности как я велел, она не поймет, что мы все – одно целое.
