в советскую эпоху.
Герои Фадеева — это советские патриоты в лучшем смысле этого слова. Образы их имеют большое воспитательно-эстетическое значение, в них воплощен тот идеал высокой человечности, который создан в нашей стране.
Вместе с тем роман дает верное изображение фашистов, вскрывая их античеловеческую сущность; он помогает осуществлять важнейшую задачу морально политического разгрома фашизма.
Фадеев сумел глубокое содержание своего романа облечь в яркую форму. Великолепно написанные массовые сцены, тонкие психологические характеристики, романтические авторские отступления создают художественную картину, воспроизводящую одно из героических событий отечественной войны и подымающую его на высоту большого художественного обобщения[1146].
Примечательно, что рецензия эта была написана не на бланке учреждения и оказалась единственной сохранившейся в личном деле Фадеева (рекомендация Союза советских писателей в архивном фонде отсутствует). Отношение к роману в литературной среде переменится уже к концу 1947 — началу 1948 года. И. Эренбург, по сути, подсказавший Фадееву замысел романа о молодогвардейцах[1147], вспоминал об обстоятельствах начавшейся критической кампании:
Роман был написал, издан, пользовался успехом, получил Сталинскую премию. Один из друзей Александра Александровича, С. А. Герасимов, сделал по роману фильм. Тут-то и разразилась гроза. Сталин не прочитал «Молодой гвардии». Фильм его возмутил: в картине показывались подростки, оставшиеся на произвол судьбы в городе, захваченном гитлеровцами. Где же организация комсомола? Где партийное руководство? Сталину объяснили, что режиссер следовал тексту романа. В газетах появились суровые статьи о «Молодой гвардии»[1148].
3 декабря 1947 года «Правда» опубликовала статью «„Молодая гвардия“ в романе и на сцене»[1149], в которой Фадеев обвинялся в «чрезвычайном сгущении красок». Критике подверглось изображение сцен эвакуации как беспорядочного, стихийного и преисполненного паники бегства людей (сам Фадеев прекрасно помнил эти октябрьские дни 1941 года, потому как ему не раз пришлось виниться перед Сталиным за негодную организацию перемещения писателей). Вместе с тем в статье отмечалось, что «именно в высокой организованности советского народа — одна из важнейших причин нашей победы. Советский народ в своем подавляющем большинстве, в массах своих не поддался панике», так как «партия везде и всюду вносила организующее начало», а «коммунисты ни на одну минуту не теряли своей руководящей роли»[1150]. В пример Фадееву ставились напечатанная в «Новом мире» в октябре 1947 года повесть Авдеева «Гурты на дорогах», которая в следующем году будет отмечена Сталинской премией третьей степени, и премированная в начале 1946 года повесть «Непокоренные» Горбатова, еще недавно обруганного за недобросовестную переделку пьесы «Закон зимовки». Автор «Молодой гвардии» пренебрег ленинским постулатом «партийности» литературы[1151], допустил «грубейшее отступление от истины», за что поплатился неизбежным переписыванием романа. 25 ноября 1948 года Фадеев написал Ю. Либединскому: «Я все еще перерабатываю молодую гвардию в старую и, учитывая известные слабости моей натуры, избегаю светской жизни»[1152]. Переработкой текста писатель будет занят вплоть до 1951 года.
* * *
Через несколько месяцев после судьбоносной речи Черчилля весной 1946 года обстановка серьезно переменилась. Именно в это время в правительстве полным ходом шла подготовка целой серии разгромных постановлений по всем областям культуры. В конце лета — начале осени одно за другим были приняты постановление ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“»[1153] (14 августа), постановление ЦК ВКП(б) «О репертуарах драматических театров и мерах по его улучшению» (26 августа) и постановление ЦК ВКП(б) «О кинофильме „Большая жизнь“» (4 сентября). Но специфика этих документов состояла в том, что они не явились очередным незамеченным итогом кабинетных договоренностей, а сделались достоянием широкой общественности:
Своеобразие ждановских постановлений — в фактическом раскрытии тщательно скрываемого раньше, в 1920–1930‐х годах, цензурного механизма. По сути, это обычные «цензурные» постановления, которые и раньше принимались сотнями в Политбюро, Оргбюро и Секретариате ЦК по тем или иным вопросам культурной политики. С той лишь разницей, что тогда они были закрытыми, секретными документами. Это чрезвычайно важный момент: как показывают архивные материалы, в «кухне ЦК» готовились куда более суровые документы. Таким образом, главное отличие постановлений 1946–1948 годов как от прежних, так и от тех, что никогда не вышли из категории «закрытых», чисто репрезентативное — это публичные документы. А главное, что их объединяет, — новая функция: документы такого рода утверждали процедуру для публичных дискуссий о культуре и создавали для них некую дискурсивную матрицу. Они ничего не «постановляют» именно потому, что их цель не подлежит вербальному выражению, но полагается в них самих. Это символические документы, знаменующие собой новый статус власти, единственной публичной функцией которой становится демонстрация себя самой[1154].
Отклик общественности на эти «манифесты тоталитаризма» был колоссальным[1155]. И если имевшее откровенно «проработочный» характер[1156] постановление о литературно-художественных журналах явилось следствием тянувшегося еще с 1930‐х процесса институционального упорядочения системы культурного производства, то два других постановления содержали прямые указания и даже схемы «перестройки» всей художественной жизни под новые нужды политического режима[1157].
Начнем с того, что постановлением о репертуаре драматических театров был нанесен первый за несколько лет серьезный, почти сокрушительный удар по репутации Храпченко[1158], все еще возглавлявшего ВКИ:
Крупным недостатком в деятельности Комитета по делам искусств и драматических театров является их чрезмерное увлечение постановкой пьес на исторические темы. В ряде пьес, не имеющих никакого исторического и воспитательного значения, идущих ныне в театрах, идеализируется жизнь царей, ханов, вельмож[1159].
И далее:
ЦК ВКП(б) считает, что Комитет по делам искусств ведет неправильную линию, внедряя в репертуар театров пьесы буржуазных зарубежных драматургов. <…> Эти пьесы являются образцом низкопробной и пошлой зарубежной драматургии, открыто проповедующей буржуазные взгляды и мораль. <…> Постановка театрами пьес буржуазных зарубежных авторов явилась, по существу, предоставлением советской сцены для пропаганды реакционной буржуазной идеологии и морали, попыткой отравить сознание советских людей мировоззрением, враждебным советскому обществу, оживить пережитки капитализма в сознании и быту. Широкое распространение подобных пьес Комитетом по делам искусств среди работников театров и постановка этих пьес на сцене явились наиболее грубой политической ошибкой Комитета по делам искусств[1160].
Таковыми оказались последствия непослушания Жданову, чьи взгляды на последующее развитие советского официального искусства все яснее стали определять изоляционистские настроения. Кроме того, это постановление фактически перечеркивало опыт санкционированного вождем присуждения Сталинских премий не только пьесам, но вообще произведениям на историческую тематику. Смена политико-идеологических ориентиров заострила требование актуальности настолько, что оно стало чуть ли не центральным пунктом постановления. Однако соответствие историческому моменту, по мысли партии, должно было иметь вполне определенную модальность, которая способствовала бы
