Она громко кричала.
— «…в праздник святого Стефана укутана снегом земля», — пели славильщики.
Однако голос Долорес, в котором звучало предвидение заправочных колонок и мотелей, автострад и открытых круглые сутки магазинов самообслуживания, больше говорил о будущем мира, чем пение на лугу.
Участники хора свернули на Бот-стрит, к дому Уильямсов. Они знали, что гостеприимства там не дождешься — не потому, что мистер Уильяме был скуп, а потому, что он-опасался, как бы подобное гостеприимство не отразилось на безупречной репутации банка, где он был президентом. Консерватор по натуре, он хранил у себя в кабинете фотографию Вудро Вильсона в рамке красного дерева, изготовленной из остатков старого стульчака. Его дочь, приехавшая домой из колледжа мисс Уинсор, и сын, вернувшийся на каникулы из школы святого Марка, стояли с отцом и матерью в дверях и кричали:
— Веселого рождества! Веселого рождества!
За Уильямсами жили Брэтлы, которые пригласили славильщиков зайти и выпить по чашке какао. Джек Брэтл женился на дочке Девенпортов из Травертина. Брак оказался неудачным, и, услышав от кого-то, что петрушка хорошее средство, возбуждающее половую активность, Джек посадил у себя в огороде десяток рядов петрушки. Как только петрушка выросла, на нее стали совершать набеги кролики; и, выйдя однажды ночью на огород с дробовиком, Джек смертельно ранил в живот рыбака-португальца по имени Мануэл Фада, который уже несколько лет был любовником его жены. Он предстал перед окружным судом по обвинению в непредумышленном убийстве и был оправдан, но его жена убежала с коммивояжером, торговавшим древесиной, и теперь Джек жил с матерью.
За домом Брэтла находился дом Даммеров, где славильщиков угостили вином из одуванчиков и сладким печеньем. Мистер Даммер, болезненный человек, иногда бравший заказы на шитье, был отцом восьми детей. Его высоченные сыновья и дочери выстроились в гостиной неопровержимым свидетельством его мощи. Миссис Даммер как будто опять была беременна, хотя едва ли можно было утверждать это с определенностью. В прихожей висела ее девичья фотография — на ней была изображена хорошенькая молодая женщина, стоящая рядом с чугунной ланью. Мистер Даммер подписал под фотографией: «Две красавицы». Выходя из дому на метель, славильщики кивком головы показывали друг другу на эту надпись.
Около Даммеров жили Бретейны, которые десять лет тому назад побывали в Европе, где купили маленькие вифлеемские ясли с младенцем Иисусом, служившие предметом всеобщего восхищения. Хейзл, единственная дочь Бретейнов, сидела в гостиной с мужем и детьми. Во время венчания Хейзл, когда мистер Эплгейт спросил, кто выдает девушку замуж, миссис Бретейн встала со скамьи и заявила:
— Я выдаю. Она моя, а не его. Я за ней ухаживала, когда она болела. Я шила ей платья. Я помогала ей готовить уроки. А он никогда ничего не делал. Она моя, и выдаю ее замуж только Я.
Этот необычный поступок как будто вовсе не помешал семейному счастью Хейзл. Муж ее выглядел человеком состоятельным, а дети были красивые и умели себя вести.
В нижнем конце улицы находился дом старой Гоноры Уопшот. Славильщики знали, что там их угостят ромом с сахаром и специями. В буран старый дом, где топились все печи и изо всех труб шел дым, казался чудесным созданием человеческих рук, уютным жилищем; этот дом был словно по кирпичику, комната за комнатой, создан воображением какого-нибудь бездомного художника или безнадежно одинокого матроса, который, с тяжелой от похмелья головой, ютился где-нибудь в меблированных комнатах. Мэгги, служанка, ввела пришедших в комнату и обнесла всех ромом. Гонора стояла в углу гостиной, старая дама в черном платье, обильно посыпанном не то мукой, не то тальком. Мистер Старджис взял на себя обязанности хозяина.
— Прочитайте нам стихотворение, Гонора, — попросил он.
Она отошла к роялю, оправила платье и начала:
Герольдами небес провозглашенный,Кружится снег над голыми полями,Как будто и не падая на землю;И белизна воздушная укрылаХолмы и рощи, небеса и реку,Окутала и сад и дом на ферме… [29]
Она прочла до конца, ни разу не сбившись, а потом все спели «Радость в мире». Это был любимый гимн миссис Коултер, и она прослезилась. События в Вифлееме казались ей не откровением, а утверждением того, что она всегда знала в глубине души, — удивительного многообразия жизни. Именно ради этого дома, ради этого общества, ради этой вьюжной ночи Он жил и умер. И как чудесно, думала миссис Коултер, что явление Спасителя осенило наш мир благодатью. Как чудесно, что она способна так радоваться этому! Когда гимн окончился, она утерла слезы и сказала Глории Пендлтон:
— Разве это не чудесно?
Мэгги снова наполнила стаканы. Все отказывались, все выпили и, выйдя снова в метель, подобно мистеру Джоуиту, почувствовали, что всюду, всюду вокруг них счастье.
Но по меньшей мере одно одинокое существо было в Сент-Ботолфсе, одинокое и таящееся от людей. Это был старый мистер Споффорд, который быстро, по-воровски, шел тропинкой к реке, неся какой-то таинственный мешок. Он жил бобылем на краю города, зарабатывая на существование починкой часов. Когда-то семья его жила в достатке, и он путешествовал и учился в колледже. Что же он нес к реке в сочельник, в эту невиданную метель? Вероятно, тут крылась какая-то тайна, он что-то хотел уничтожить; но какие документы могли храниться у одинокого старика и почему из всех ночей он выбрал именно эту, чтобы утопить свою тайну в реке?
Мешок, который он нес, был просто наволочкой, а в ней лежали девять живых котят. Они шевелились в мешке, громким мяуканьем требуя молока, их неуместная живучесть причиняла мистеру Споффорду мучения. Он пытался отдать их сначала мяснику, потом торговцу рыбой, мусорщику и аптекарю, по кому нужен в сочельник бесприютный котенок, а взять на себя заботу о девяти котятах он не мог. Ведь не его же вина, что старая кошка принесла потомство — поистине в этом не был виноват никто, — но, чем ближе к реке, тем тяжелее ощущал он бремя своей вины. Его терзало то, что он уничтожит заложенную в них жизненную силу, лишит их жизни. Считают, что животные не предчувствуют смерти; однако в наволочке шла отчаянная, полная тревоги борьба. И мистеру Споффорду было холодно.
Он был стар и ненавидел снег. С трудом продвигаясь к реке, он как бы видел в этой метели обреченность нашей планеты. Весна никогда не наступит. Долина Уэст-Ривер никогда больше не превратится в чашу, полную травы и фиалок. Сирень никогда вновь не зацветет. Глядя, как снег заметает поля, он всем своим существом знал, что цивилизация гибнет: Париж погребен под снегом, Большой канал [30] и Темза замерзли, Лондон покинут, и в пещерах на склоне Инсбрукских гор горстка уцелевших людей теснится у костра, сложенного из ножек стульев и столов. Жестокая, мучительная, совсем русская зима, думал он, гибель всякой надежды. Стужа уничтожила в нем радость, отвагу, все добрые чувства. Он пытался заглянуть на час вперед в будущее, представить себе мягкую оттепель, какой-нибудь милосердный юго-западный ветер — голубые струи реки, тюльпаны и гиацинты в цвету, огромные звезды весенней ночи, развешенные но небесному древу, — но вместо этого чувствовал во всем своем теле и в мучительном биении сердца только холод глетчера, холод ледникового периода.
Река замерзла, но у берега, там, где круглилась излучина, оставалось небольшое пространство открытой воды. Проще всего было бы положить в наволочку камень, но этот камень мог ушибить котят, которых мистер Споффорд собирался умертвить. Он завязал узлом край мешка и подошел к воде — шум в наволочке стал громче и жалобнее. Берег был обледенелый, река глубокая. Снег слепил глаза. Когда мистер Споффорд опустил мешок в воду, тот поплыл; пытаясь потопить его, старик потерял равновесие и сам упал в воду.
— Помогите! Помогите! Помогите! — кричал он. — Помогите! Помогите! Помогите! Я тону!
Но никто его не услышал, и прошло несколько недель, прежде чем его хватились.
Потом раздался гудок — это гудел вечерний поезд, который, разметая сугробы снегоочистителем паровоза, привез домой последних пассажиров, привез их к старым домам на Бот-стрит, где ничего не менялось и все было знакомо, где никто не терзался и никто не горевал и где через несколько часов все души будут подвергнуты оценке и добрые люди получат тобогганы и санки, коньки и лыжи, пони и золотые монеты, а злые ничего не получат, кроме куска каменного угля.
2
Семья Уопшотов поселилась в Сент-Ботолфсе в семнадцатом веке. Я хорошо знал их, я занимался изучением их дел и даже посвятил лучшие, наиболее плодотворные годы моей жизни составлению их семейной хроники. Это были довольно дружелюбные люди. Когда вы встречали кого-нибудь из них на улицах Сент-Ботолфса, он вел себя так, будто радостно ждал этой случайной встречи; но, если вы ему о чем-нибудь рассказывали — например, о том, что Уэст-Ривер вышла из берегов или что ресторан «Пинкхемс-Фолли» сгорел дотла, — он мимолетной улыбкой давал вам понять, что вы заблуждаетесь. Уопшотам обычно ничего не рассказывали. Нежелание получать какую-либо информацию было, по-видимому, их семейной чертой. Они были очень высокого мнения о себе, они так безмерно себя уважали, что просто не представляли, как это они могут не знать о каком-нибудь наводнении или о пожаре, хотя бы даже в то время путешествовали по Европе. Я учился в школе вместе с их мальчиками, соревновался с Мозесом во время гонок, которые устраивал Травертинский парусный клуб, и играл в футбол с ним и с его братом. Они имели обыкновение громко окликать друг друга, как будто, выкрикивая свою фамилию через все поле, делали ее хоть немножко бессмертной. Я провел много приятных часов в доме Уопшотов на Ривер-стрит, и все же я хорошо помню, что они могли в любую минуту заставить меня почувствовать мое одиночество и мучительно ясно дать мне понять, что я для них чужой.
