Незнакомец кивнул.
— Совершенно справедливо, суть этого Ордена состоит в том, что он считает мир измеримым в каждой его точке. Поэтому его выбор падает на бездушных и хладнокровных технократов-вычислителей. Это предполагает, что не существует ни свободы, ни бессмертия. И разум вмешивается в судьбу как автономная величина. Он делает выбор времени.
— В таком случае можно, пожалуй, предположить, что Регент откажется от способов и средств, схожих с теми, к которым прибегают мавретанцы?
— Он даже предпочел бы им животную интеллигентность Ландфогта.
— Существует ли, — спросил Луций, — оценка моего старого учителя Нигромонтана?
— Мы знаем и ценим его. Мы видим его стремление насытить поверхность глубиной, чтобы вещи стали одновременно и символами, и реальностью. Так под внешним видом, словно под радужной оболочкой, скрывается, по нему, сам непреходящий образ. Поэтому Нигромонтан и оказал такое сильное воздействие на художников. Он придал их творениям новую красоту и возвысил их реализм. Если бы он был советником Князя, он возвел бы города, отличавшиеся великолепием и долголетием, — с плоскими крышами и тупыми верхушками башен. Не случайно он так часто бывал в Бургляндии. Мы предпочитаем этим старым насиженным родовым гнездам другие города, даже идя на риск, что они могут обратиться в руины и пепел. Бессмертие городов заложено не в их каменных стенах. Оно не должно расти, как кристалл, громоздясь ввысь.
— Так, значит, вы хотите отказаться от первозданного плана, даже если его и направляет высшая мудрость?
— Если он представит угрозу для всеобщего спасения — да. Мы не хотим вмешиваться в развитие событий. Мы не можем также предписывать решение, поскольку правильным оно всегда будет только для того, кто его нашел. Выстраданная боль таит в себе большие надежды, чем подаренное счастье.
Луций задумался над этими словами.
— Если я вас правильно понял, вы рассчитываете на недовольных?
— Мы рассчитываем на них, как любая власть, которая хочет освоить новые пути. И так как наши цели полны глубокого значения, мы ищем высшую ступень недовольства — недовольство духа, когда он, испробовав все пути возможного и исчерпав все формы жизни, окажется в тупике, не видя для себя больше никакого выхода.
— И вы обещаете тем, чей дух одержим недовольством, полное удовлетворение?
— Это не в нашей власти. Но мы обещаем им, что перед ними откроются новые горизонты. Мы считаем возможным собрать со всего света элиту, которую создала выстраданная боль и которая очистилась в битвах и лихорадке истории, подобно субстанции, которой свойственна скрытая воля к спасению. Мы стремимся сконцентрировать эту волю и дать ей развиться, чтобы потом опять придать ее телу как осмысленную и просветленную жизненную силу. Так следует понимать и исход Регента — как прощание с планом его простого возвращения.
Он молчал и испытующе смотрел на Луция. Потом понизил голос:
— Мы подождем, пока все силы развернутся, выступят и потерпят крах. Регент будет хорошо информирован обо всем, его благоволение безгранично.
Он кивнул при этом патеру Феликсу.
— Игра должна исчерпать все возможности. Только тогда можно отважиться на невозможное. Мы ищем тех, кто потерпел крах в стратосфере. Мы одобряем учение Заратуштры, согласно которому человека должен побороть сверхчеловек. Мы рассматриваем его учение не в нравственном плане, а с точки зрения исторической необходимости. Следующий шаг будет состоять в том, что и сверхчеловека тоже необходимо побороть и он потерпит крах от человека, который в борении с ним добудет высшую власть.
— Да, я понимаю, — сказал Луций. — Без боли и страданий не обойтись.
* * *
Солнце тем временем стало клониться к закату. Краски начали оживать; море приобрело бездонную глубину, паруса опять стали алыми.
Город постепенно начинал золотиться; белая кромка воды разбивалась на жемчужные брызги, ударяясь о молы, а за ними горела ниточка пламенеющих деревьев. Густонаселенные кварталы и дворцы сверкали, раскаленные жаром. Город заливал абсолютный свет, он даже насыщал тени, отчего его блеск только усиливался.
Фарес молча созерцал эту картину, его взгляд с удовольствием покоился на ней. Казалось, он воспринимал этот город в заливе, опутанный смутой, ненавистью и злом, как свою родину, которую вдруг вновь обрел, словно материнское лоно. Потом он подхватил реплику Луция:
— Вы правы, без боли и страданий не обойтись. Добро не может быть добыто одними только рассуждениями — оно должно быть завоевано болью и ошибками, виной и жертвами. Это равносильно смелым полетам духа — они только тогда приносят плоды, когда подкрепляются опытом.
Он показал вниз на город, очертания которого приобрели теперь фиолетовую окраску.
— Если бы одна только мудрость создавала эти контуры, красота их была бы застывшей, безжизненной. Ошибка ткача, дрожание его рук делают рисунок неповторимым, что и соответствует бренности мира. Города не могут быть абсолютами, они должны быть подобием. Драгоценный камень должен сверкать в короне, а не закладываться в фундамент.
Солнце становилось багряным, оно почти достигло Белого мыса. Голубой пилот прервал молчание:
— Я задаю свой вопрос, ради которого я просил об этой встрече: готовы ли вы, не требуя конкретных пояснений, поступить на службу к Регенту, господин де Геер?
Он поднял руку, как бы предупреждая слишком поспешный ответ Луция, и продолжил:
— У нас вы найдете то, что ищете, и патер Феликс подтвердит вам это.
Патер кивнул:
— Там известно и о бремени твоих душевных забот. Но ты, Луций, должен сам свободно принять решение о своем дальнейшем пути. Луций взглянул на безоблачный небосвод. Необъятная глубина ужаснула его.
Он сказал с большим волнением:
— Мне кажется, я понимаю смысл зова, хотя и недостоин его. И здесь нет места выбору. Но с моей судьбой связаны еще и другие судьбы.
Фарес обменялся взглядом с отшельником. Потом ответил:
— Вы должны подумать о том, что не каждому дано сопровождать вас на этом пути. Однако думаю, вас успокоит, если я скажу, что Будур Пери отвечает этим условиям. Вы сделали хороший выбор. Неразрывной цепью прикован к вам тот, кто последует туда за вами.
Луций испытал глубокую радость при этих словах: на душе у него было так, словно необъятная даль стала ему родной. Плечом к плечу войдут они в ту дверь, порога которой достигли в ночь лавра. Он услышал, как пилот продолжил:
— В остальном в вашем окружении есть еще только один человек, за которым мы признаем, что он соответствует высокому пути и цели, избранной вами.
— Я думаю, что знаю, кто это — юный Винтерфельд.
— Он предусмотрен нами в качестве вашего личного адъютанта. Вам следует знать, что ваша работа в Военной школе принесла свои плоды, хотя им и суждено дозреть в иных климатических условиях, чем вы того ожидали.
Луций поднялся.
— Я поговорю с ними обоими — что касается меня, я готов поступить на службу к Регенту.
Прощание с Гелиополем
Порт еще не проснулся. На обелисках лежал розовый отблеск, а в далеком отзвуке бьющих фонтанов слышалась еще ночная прохлада городских площадей. Цветы пламенеющих деревьев опали за ночь; лепестки их восковой тенью покрывали аллею. Наступила пора, когда виноградари оставляют последние гроздья на лозе, чтобы роса придала им еще больше сладости.
Красный квадрат — сигнальные ночные огни морского ракетодрома померк, и стали видны дневные навигационные знаки. Мраморный пирс без перил выдавался далеко в море. Там, где он подступал к городской набережной, их разделяла голубая полоска воды. На круглом цоколе гигантские часы. Луций разглядывал циферблат. Он был таких размеров, что видно было, как движется часовая стрелка. Вскоре по ту сторону ему будут светить новые символы времени.
Они стояли голубой стайкой в кругу друзей, проводивших их до нового порога, — Луций с Будур Пери и Винтерфельдом, а перед ними Фарес, ждавший их по другую сторону разделительной полосы. У них были такие же костюмы, как у пилота и его экипажа, только на эмблеме пока по одному-единственному пшеничному зернышку. Они были полностью одеты по-новому, сняли все гелиопольские украшения, даже перстни с печаткой.
Известие о новом назначении вызвало меньше удивления, чем Луций ожидал. Оно было воспринято скорее как разрешение конфликтной ситуации, пусть и неожиданное, но полное глубокого смысла. Все встретили его с удовлетворением, хотя и по разным причинам. Князь и Ортнер приветствовали его. Патрону, Ландфогту и прочим политическим силам оно представлялось приемлемым, поскольку вносило ясность относительно одной из фигур в шахматной игре, оказавшейся промеж противоборствующих сторон. В общем и целом такое изменение рассматривалось как повышение по службе, для некоторых превалирующим оказывался элемент неопределенности и авантюризма. Они склонны были рассматривать это как последнюю возможность для выхода из положения, словно, как прежде, отбытие в новую Америку, — мало что было известно про тот мир.
