— Мне не хотелось бы портить вам вечер. Может, я зайду как-нибудь в другой…
— Глупости, — он не дал мне договорить. — Пойдемте со мной, Леонардо. Мы тихо посидим, выпьем… а потом уж вы решите, хочется ли вам остаться с нами отужинать.
Мы прошли в его кабинет. Я сделал вид, что восхищен библиотекой. Заметил среди книг и мой собственный потерянный экземпляр «Жизнеописаний» Плутарха и тут же вспомнил свой кабинет в Имольском замке. Как же давно, кажется, все это было…
— Когда похороны? — спросил он, передав мне бокал с прозрачным напитком.
Я выпил его одним глотком — вкус горький и резкий, — но вскоре почувствовал разлившийся по гортани и груди приятный жар, странное головокружение и приятную легкость в мыслях. Никколо вновь наполнил мой бокал.
— Похороны были сегодня, — ответил я. — Сегодня утром.
— Неужели все…
— Мой отец не включил меня в завещание. Даже не упомянул обо мне, — продолжил я.
Никколо пристально глянул на меня.
— Я был незаконнорожденным… по-моему, я говорил вам об этом…
— Да, — он овладел собой. — Да-да, вы говорили мне… в Имоле. А вы собираетесь оспаривать его завещание?
Я скривился — горькой, как вкус налитого мне Никколо вина, улыбкой.
— Нет, едва ли…
— Но, вероятно, вы могли бы выиграть дело. У меня есть один друг, который…
— К чему мне тратить попусту время и деньги? Да и, говоря серьезно, такая тяжба мне ни к чему. Мне не нужны его книги или земли. Только его…
Порой ты приводишь меня в отчаяние…
Чтобы заполнить неловкую паузу, я отхлебнул еще прозрачного напитка и спросил:
— Как называется ваше вино?
— Вода жизни. Его изготавливают мои родственники. Есть одна винокурня в наших краях — в Сант-Андреа округа Перкуссина.
Теплая пьяная волна разлилась по всему моему телу, снимая напряжение, смывая печаль. Мне вспомнилась жизнь в Винчи.
— Вам следовало бы отдохнуть там, Никколо… сбежать от городского летнего зноя.
— Но я как раз только что вернулся. А Мариетта и дети остались там, с моей сестрой и ее семейством. Сам я выдерживаю на природе не больше двух или трех дней, потом начинаю слегка сходить с ума. Да и гонфалоньер настаивает на моем присутствии в городе… Кстати, я кое-что вспомнил! Вчера мне сообщили добрую новость… Содерини определенно намерен скорее провести в жизнь ваш речной проект. В следующем месяце Синьория должна будет принять решение, и он уверен, что мы выиграем. Все будет хорошо, работы начнутся без промедления.
— Да, отличная новость, — согласился я. — А они будут следовать всем моим рекомендациям относительно…
Его лицо помрачнело, улыбка растаяла:
— В общем, по-моему, они считают, что цена исходного проекта непомерно высока. И воплотить его в жизнь можно только в том случае, если им, как вы понимаете, удастся снизить цену.
— Значит, они намерены срезать углы…
— Всего лишь легкие сокращения, Леонардо. Кое-где… Не затрагивающие главного.
— От множества легких царапин можно истечь кровью и умереть.
Темные воды сомкнулись, и весь мир погрузился во мрак…
— Хотите еще выпить? — предложил Никколо.
— Нет, — я накрыл рукой бокал. — Спасибо, Никколо, однако, по-моему, мне лучше сейчас отправиться домой. В таком удрученном состоянии я мог бы только испортить настроение вашим гостям.
Мы обнялись у двери.
— Я искренне сочувствую вашей утрате, Леонардо.
— Благодарю вас, друг мой.
— И не расстраивайтесь из-за речного проекта. Я уверен, что в результате все будет хорошо.
— Да, возможно. И знаете, ваши слова об отцовской смерти… о том, что она срывает покровы с завершения нашей собственной жизни и мы острее осознаем собственную смертность…
— Да?
— Я понимаю вас… Но также еще чувствую… Мог ли кто-то вообще предположить, что кончина отца может возыметь положительное воздействие?
— Освобождение от опеки и связанные с ним возможности?
— Да… что-то в таком роде.
— Да, я слышал нечто подобное. Но как я уже упомянул, мне лично не хватает моего старика. Мне хотелось бы, чтобы он был здесь, с нами… сегодня. Он мог бы внести свою лепту в общее веселье. А неужели… вы чувствуете освобождение?
— Да, возможно… По крайней мере, я думаю, что мог бы стать свободнее… В ближайшем будущем.
42
Флоренция, 2 октября 1504 года
НИККОЛО
Спасаясь от проливного дождя, мы с Бьяджо заскочили в «Три царя», заказали эль и соленые орешки. Но сегодня вечером с нами не было Агостино, да и сами мы не собирались веселиться и гулять по борделям. Мы зашли сюда по делу. Зашли обсудить речной проект.
Бьяджо служил своеобразным связующим звеном между мной, представляющим Совет Десяти по военным делам, и Коломбино, главным инженером-гидравликом, который курировал проект Арно. На днях Коломбино прислал мне письмо, подробно описав свои успехи (или отсутствие таковых) и грядущие планы, а вчера вечером я показал его Леонардо. Боже мой, в какую он пришел ярость! Он заявил, что Коломбино ни черта не смыслит в этом деле и что весь проект обречен на неудачу, если мы будем продолжать действовать подобными дурацкими методами. Я попросил его написать, какие огрехи он видит в отчете Коломбино, и он — с явным трудом сделал это в обычной для нас манере, то есть начеркал комментарии слева направо, чтобы их можно было прочесть без помощи зеркала. Он высказал свои замечания (часть из них далека от дружелюбных или тактичных) по каждому пункту отчета Коломбино; и именно этот с трудом созданный документ я передал Бьяджо. А теперь он изучал его в отблесках трактирного светильника, сперва задумчиво хмурясь и кривя губы, а потом потрясенно качая головой и горько усмехаясь.
— Ну и что ты думаешь? — спросил я. — Лично я доверяю цифрам Леонардо. Во-первых, он сам задумал этот проект и очень тщательно проделал все необходимые расчеты.
— Я и не сомневаюсь, — ответил Бьяджо. — Но у нас нет никаких возможностей для проведения всех предложенных им изменений.
— Но он сказал, что без этого ничего не получится.
— Значит, не получится.
— Бьяджо… — начал было я, пристально взглянув на него.
— Никколо, мы уже угрохали на ваш проект семь тысяч дукатов. У меня давно зародилось дурное предчувствие, учитывая, что гонфалоньер упорно просил меня снизить цену. И замечания твоего друга лишь подтверждают мои самые худшие опасения.
— Но… — меня охватило смятение, — вы же не говорили, что нам следует попросту отказаться от проекта.
Он так вперился в свою пивную кружку, словно пытался прочесть будущее по осадку на ее дне.
— Я не знаю, Никколо. От моего решения тут ничего не зависит. Но я уверен, что Содерини ни за что не даст денег на то, о чем просит здесь Леонардо. Не даст, потому что не может. Казна Синьории пуста. Мы не можем даже заплатить уже нанятым рабочим: не важно, сколько их там — четыре или пять сотен.
— А новый налог? — предложил я.
— Ты издеваешься?! Тогда начнется бунт. И нас всех повесят.
Я вздохнул, сознавая правоту Бьяджо, и прислушался к шуму дождя, который с новой силой забарабанил по крыше таверны. Завсегдатаи начали кашлять и ворчать: плохо работала вытяжка, и дым густыми облаками плыл по залу.
— Погода тоже не облегчает положения, — добавил Бьяджо, с какой-то беспомощностью.
— Но если проект закончится неудачей…
— …Сальвиати сотрет нас в порошок. Да, я понимаю.
Я потер пальцами виски. Аламанно Сальвиати дожидается удобного случая отомстить мне с тех самых пор, как провалился его заговор в Имоле по обвинению меня в предательстве; теперь у него появится отличный повод. Я наблюдал за своим другом, пока он с безнадежным видом перечитывал записки Леонардо.
— Так что же мы можем сделать? — спросил я.
Бьяджо пожал плечами; он поднял руки, а уголки его рта опустились. Выразительная пантомима, означающая во Флоренции: черт побери, если бы я знал.
Стены таверны содрогнулись от могучего удара грома; Господь отверз хляби небесные и презрительно низверг потоки ангельской урины на нашу площадь. Бьяджо допил пиво и накинул плащ:
— Ладно, не знаю, как ты, Никколо, но я, пожалуй, побегу домой, пока Флоренция не превратилась в Венецию.
Венеция, 3 октября 1504 года
ДОРОТЕЯ
Дождь уныло барабанил в окно, и я взглянула на протекавший под домом канал; мимо бесшумно проплыл одинокий гондольер, черный на фоне свинцово-серой воды.
— Еще одну партию, моя милая? — спросила моя золовка. — Или вы слишком устали?
Я улыбнулась. Еще только шесть часов вечера, и даже в моем нынешнем положении я не думала, что можно в такую рань отправиться в кровать. Поглаживая округлившийся живот, я вновь села за карточный столик и глянула на выпавшие мне карты. И вот в этот самый обычный, банальный и на редкость скучный момент меня вдруг пронзила потрясающая мысль — как же я счастлива!
