ЛЮБИТЕ ОБИЖАЮЩИХ ВАС
Маша 10-ти лет и Ваня 8-ми.
Маша. А я сейчас думаю: вот если бы мама вернулась сейчас и взяла бы нас с собой и мы все бы поехали сначала в пассаж, а потом к Насте. А тебе чего бы хотелось?
Ваня. Мне? Мне бы хотелось, чтобы было, как вчера.
Маша. Да что ж такого вчера было? То, что тебя Гриша побил, и потом вы с ним расплакались? Тут хорошего мало.
Ваня. А вот это самое и хорошо было. Так хорошо было, что лучше ничего не бывает. Вот этого бы мне и хотелось.
Маша. Не понимаю.
Ваня. А это вот что. Я тебе растолкую, чего мне хочется. Помнишь, как в прошлое воскресенье дяденька П. И.... как я его люблю...
Маша. Кто ж его не любит. Мама говорит, что он святой. Это и правда.
Ваня. Так помнишь — прошлое воскресенье он рассказывал историю, как одного человека все обижали, и кто больше обижал, тех он больше любил. Они его ругают, а он их хвалит. Они его бьют, а он им помогает. Дяденька говорит, что если так делать, так очень хорошо тому, кто так делает. Мне это понравилось, я и захотел так делать. И вот, когда Гриша побил меня вчера, я вспомнил это, стал его целовать, а он заплакал. И так мне стало весело. А с няней вчера я ошибся: она меня стала бранить, а я забыл, как надо, и сам нагрубил ей. И вот мне теперь хочется еще раз попробовать, как с Гришей было.
Маша. Так тебе хотелось, чтобы тебя побил кто-нибудь?
Ваня. Даже очень бы хотелось. Я бы сейчас сделал то же, что с Гришей, и сейчас же мне бы стало весело.
Маша. Вот глупости-то. Как был глуп, так и остался.
Ваня. Ну что ж, глуп так глуп, а только я знаю теперь, как надо делать, чтобы всегда [было] хорошо.
Маша. Ужасный дурак! И точно хорошо от этого бывает?
Ваня. Очень.
ПЕЧАТЬ
Классная.
Володя, гимназист 14 лет, читает, готовит уроки. Соня, 15, пишет.
Дворник (входит с тяжелой ношей за спиной, за ним Миша 8 лет). — Куда, барин, самую эту историю сложить? Все плечи оттянуло.
Володя. Да куда тебе велели?
Дворник. Вас[илий] Тим[офеевич] сказал: неси пока в классную, пока сам придет.
Володя. Ну так сюда в угол. (Опять читает.)
(Дворник сваливает, вздыхает.)
Соня. Это что?
Володя. «Правда», газета.
Миша. Как правда?
Соня. Как, так много?
Володя. За весь год. (Продолжает читать.)
Миша. Всё это писано?
Дворник. Ну и сказать, что не гуляли те, что писали.
Володя (смеется). Как ты сказал?
Дворник. Да как сказал. Писали, не гуляли, говорю. Так я пойду, вы скажите, что я принес. (Уходит.)
Соня (к Володе). Зачем же это папе всю газету?
Володя. Он хочет выбрать статьи Большакова.
Соня. А дядя Мих[аил] Ив[анович] говорит, что ему от Большакова тошно делается.
Володя. Ну, то дяденька Мих[аил] Ив[анович]. Он только одну «Истину для всех» читает.
Миша. А эта дяденькина «Истина» такая же большая, как эта?
Соня. Еще больше. Да ведь это за один год, а они лет по 20 выходят.
Миша. Таких 20, да еще 20.
Соня (хочет удивить Мишу). Это что. Это две газеты, а их выходит 30 или больше.
Володя (не поднимая головы). 30? 530 в России, а если взять все, что за границей, то тысячи.
Миша. В эту комнату не уложатся?
Володя. В эту комнату?! В нашу улицу не уложатся. Ну да не мешайте мне, пожалуйста. Завтра наверное спросят, а вы с своими глупостями. (Опять читает.)
Миша. А я думаю, что это не надо так много писать.
Соня. Отчего не надо?
Миша. А оттого не надо, что если правда, так что ж всё одно и то же говорить, а если неправда, так не надо врать.
Соня. Вот так решил!
Миша. Зачем же они так ужасно много пишут?
Володя (от книги). А без свободы печати почем узнаем, где правда.
Миша. Папа вот говорит, что в «Правде» правда, а дядя Мих[аил] Ив[анович] — что ему от «Правды» тошно делается. Как же они узнают, где правда: в «Правде» или в «Истине».
Соня. Это точно. Я думаю, что слишком много газет, журналов, книг.
Володя. Вот и видна женщина. Всегда легкомыслие.
Соня. Нет, я говорю, что оттого, что слишком много, нельзя узнать.
Володя. На это каждому ум дан, чтобы рассудить, где правда.
Миша. А если у каждого ум есть, то и может каждый сам рассудить.
Володя. Вот ты от большого ума и рассудил, но, пожалуйста, иди куда-нибудь, мне не мешай.
РАСКАЯНИЕ
Воля, 8 лет, стоит в коридоре с пустой тарелкой и плачет. Федя, 10 лет, вбегает в коридор и останавливается.
Федя. Мама велела узнать, где ты. Да ты что ж плачешь? Няне снес? (Видит пустую тарелку — свистит.) Где ж пирожное?
Воля. Я...я...я хотел, я... и вдруг... у, у, у, нечаянно съел.
Федя. Не донес до няни, съел? Вот так ловко. А мама думала, что ты рад снести няне.
Воля. Да я и рад... да вдруг... нечаянно... у, у, у.
Федя. Попробовал, да и съел. Ловко. (Смеется.)
Воля. Да, тебе... хорошо... смеяться, а как я скажу... и к няне нельзя и к маме нельзя...
Федя. Ну, брат, наделал дела... ха, ха, ха. Так всё и съел? Да что ж плакать? Надо придумать...
Воля. Что ж я могу придумать? Что мне теперь делать?
Федя. Ну дела! (Старается не смеяться. Молчание.)
Воля. Что мне теперь делать? Пропал я. (Ревет.)
Федя. Об чем же так огорчаться. Будет реветь-то. Просто поди скажи маме, что съел.
Воля. Это еще хуже.
Федя. Ну так няне признайся.
Воля. Как я ей скажу.
Федя. Так слушай же: постой здесь, я сбегаю к няне, расскажу, она ничего.
Воля. Нет, не говори. Как я ей скажу.
Федя. Вот пустяки! Ну, ошибся, что ж делать! Я сейчас ей скажу. (Убегает.)
Воля. Федя, Федька. Постой. Убежал. Только попробовал, а потом и не помню как, и вот наделал, что мне теперь делать? (Ревет.)
(Прибегает Федя.)
Федя. Да будет реветь. Я как и говорил тебе, что няня простит. Она только и сказала: ах, мой голубчик!
Воля. Что ж, и не сердится?
Федя. И не думает. Бог с ним, с пирожным, я бы ему и так отдала.
Воля. Да ведь я нечаянно. (Опять плачет.)
Федя. Ну об чем же теперь? Маме не скажем, а няня простила.
Воля. Няня простила. Я знаю, что она хорошая, добрая. А я?.. Я гадкий, гадкий. Об этом и плачу.
ОБ ИСКУССТВЕ
Лакей, экономка.[80]
Лакей (с подносом). Миндального молока к чаю и рому.
Экономка (вяжет чулок и считает петли). 22, 23...
Лакей. Слышите, что ли, Авдотья Васильевна? А, Авдотья Васильевна!
Экономка. Слышу, слышу, сейчас. Не разорваться мне. (К Наташе.) Сейчас, милочка, и вам черносливцу принесу. Вот дай срок — молоко отпущу. (Цедит молоко.)
Лакей (присаживается). Ну уж насмотрелся я. И за что только деньги платят.
Экономка. Это что же, в киятре были? Что-то долго нынче?
Лакей. Опера всегда долго. Сидишь, сидишь. Спасибо, пустили посмотреть. Чудно.
(Буфетный мужик Павел входит со сливками и останавливается слушать.)
Экономка. Пение, значит?
Лакей. Какое пение! Так, дуром горланят. И не похоже вовсе. Я, говорит, ее очень как люблю. И всё это на голос выводит, и не похоже совсем. А то повздорили, надо им драться, а они опять поют.
Экономка. А ведь, сказывают, дорого стоит абонент.
Лакей. За нашу ложу 300 рублей за 12 приставлений.
Павел (качает головой). 300 рублей! Кому же эти деньги-то идут?
Лакей. Известно кому: кто поет, тому и платят. Сказывают, певица в год 50 тысяч выручает.
Павел. Тут уж не до тысяч речь, а на 300 рублей в деревенском быту <чего бы наделал>, ох много денег. Другой всю жизнь бьется, не 300, а и сотни не добьется.
(Гимназистка шестого класса приходит в буфет.)
Нина. Наташа тут? Что же ты пропала, мама спрашивает.
Наташа (жует чернослив). Я сейчас.
Нина (к буфетному мужику). Что это ты говоришь: 100 рублей?
Экономка. Да рассказывал Сем[ен] так (указывает на лакея), как он нынче в театре пение слушал, и что как много певицам платят, так вот Павел дивится. Неужели и правда, Нина Михайловна, что певица-то 50 тысяч выручает?
Нина. Еще больше. Одну певицу пригласили в Америку, 150 тысяч дали. Да не это одно. Вчера в газетах было, что музыкант один за ноготь 25 000 получил.
Павел. Мало ли что пишут. Разве это можно?
Нина (с видимым удовольствием). Верно я тебе говорю.
Павел. За что же, за ноготь 25 тысяч?
Наташа. За что же?
Нина. А за то, что он музыкант на фортепьяно и застрахован. Так что если что-нибудь с рукой случится и нельзя играть, так ему выплачивают.
