Рената села на кровати. Стук был слышен отчетливо. Он доносился с улицы, с воды. Рената похолодела от страха.
«А вдруг это какие-нибудь бандиты? – подумала она. – Здесь же наркоманов полно! Кто сказал, что им не придет в голову переночевать на барже? Тем более на такой вот, раскрашенной… Как же я могла так рисковать?!»
Преувеличенность ночных страхов всем известна. В нормальном состоянии ума Рената, конечно, сообразила бы, что бояться нечего: рядом пришвартованы точно такие же баржи, на которых живут люди, и, случись в самом деле что-нибудь опасное, полиция прибудет через несколько минут; Тео даже рассказывал ей про что-то подобное.
Но ночной страх не принимает разумных доводов.
Рената вскочила, набросила на плечи большую марокканскую шаль, которой было накрыто стоящее у кровати кресло. Просто притаиться и ждать, что будет, казалось ей невозможным. А если это в самом деле бандиты, а если они ворвутся? А в соседней комнате спит ребенок!
Оглядевшись, она увидела большой чугунный подсвечник, стоящий на столике. Рената взяла его и, забыв надеть обувь, прокралась по узкому коридорчику к двери. За этой дверью были сходни, по которым можно было войти с улицы на баржу.
Рената замерла под дверью. Ей было страшно, и этот инстинктивный страх не давал ей произвести никакого сколько-нибудь разумного действия.
Наконец она на цыпочках подошла к маленькому круглому окошку, которое было рядом с дверью, и осторожно выглянула в него.
Улица была залита ярким светом фонарей. Вода в канале сверкала и переливалась от этого света. Набережная была пустынна. Рената перевела взгляд на сходни, перекинутые с берега. На них стоял человек. Конечно, это он стучал в дверь баржи. Она не сразу смогла разглядеть его лицо – сначала только суховатую высокую фигуру.
Но еще прежде, чем ее глаза привыкли к отблескам от воды, прежде, чем она сумела разглядеть черты лица стоящего на сходнях человека, – сердце ее замерло совсем не так, как замирало оно до этой минуты от страха.
Словно ударило что-то в ее сердце. Так неостановимый порыв ветра бросает в окно сильную дождевую волну.
Рената вскрикнула и распахнула дверь. И замерла на пороге, в одной руке по-прежнему держа подсвечник, а другую прижав ко рту.
– Почему вы босиком? – спросил Дежнев. – Хоть вы и в африканском платке, но погода-то здесь не африканская.
– А… А… – просипела она.
– Видите, уже осипли. Оденьтесь, Рената. И пустите меня, пожалуйста, в помещение. А то совсем простудитесь.
– А-ал-лексей Андреевич! – воскликнула она. – Я… Вы… Но этого же не может быть!
– Но есть же, – сказал он. – Трудно не признавать очевидного. Дайте-ка мне подсвечник. А то вы его сейчас себе на ногу уроните.
Глава 9
– Почему же ты мне об этом не рассказал?
– Сам не понимаю. Отвык, наверное, такое рассказывать. Или не привыкал никогда.
– И много их было?
– Очень много. Они собирались в клин. Я думал, это только в книжках так называют. Или в песнях, что ли. «Летит печально клин» – такая, кажется, песня была. Но они действительно собирались в такой двусторонний треугольник, в клин то есть. И кричали, трубили – не знаю, как это называется.
– Журавли, кажется, трубят.
– А гуси поют? Когда летят над Невским?
– Ну что ты смеешься! Я ведь никому про это и не рассказывала. Только тебе тогда. В «Москве», помнишь?
– Я не смеюсь. Помню.
– Журавли трубили, собирались в клин, и что потом?
– Потом собрались и улетели. На юг. Это ведь тоже осенью было. И очень это, знаешь, было пронзительно. Как сейчас.
– Мы с тобой сейчас улетим на юг?
– Теперь вот ты смеешься.
– Я не смеюсь, ну что ты! Не смеюсь… Я просто теряюсь, потому глупости говорю.
– А вот так?
– А вот так – не теряюсь… Алеша… Подожди, дай я по-другому повернусь, а то ведь рука у тебя прижата.
– Ничего…
Может, рука у него в самом деле была прижата ее плечом, но он этого не чувствовал. Он чувствовал только ее, всю ее, а не руки, не плечи; это Рената как-то знала. Но, чувствуя ее всю, он целовал ее плечи и руки так, что по всему ее телу шли острые разряды. Это повторялось и повторялось, его поцелуи, но повтора во всем этом не было. Как такое могло быть, непонятно. Но это было именно так.
Круглое окошко комнаты посветлело первыми проблесками рассвета. Они лежали в постели и целовались долго, уже несколько часов, наверное. Но как же мгновенно пролетели эти часы!
Наверное, потому что им совсем не пришлось привыкать друг к другу, прилаживаться телами. Так же, как и сердцами не пришлось прилаживаться. Они были даны друг другу как-то сразу, и не надо было им взаимной привычки, да и привычки никакой для них не существовало.
Алексей осторожно, словно спрашивая, коснулся губами Ренатиных губ.
«Ну конечно! – без слов ответила она. – Конечно, люблю. Зачем ты спрашиваешь?»
– Я тебя люблю, – сказал он, не отнимая своих губ от ее.
И Ренате сразу стало жалко, что до сих пор она говорила с ним об этом без слов. Ей-то ведь нужны были его слова, нужны как воздух! И ему, значит, ее слова нужны были тоже.
– Я люблю тебя, Алеша, – сказала она.
Он вздрогнул, услышав это. Всем телом вздрогнул – так, как вздрагиваешь во сне, если приснится, что падаешь в пропасть.
– Ну что ты? – Рената коснулась ладонью его щеки, погладила висок – там, где заканчивался разлет бровей. – Ты испугался?
– Да. – Впервые она слышала, чтобы его голос звучал смущенно. – Я не думал, что это возможно.
– Но ты же приехал.
– Я не мог не приехать. Но все равно ни на что не надеялся.
– Тина молодец, что сказала тебе адрес, – улыбнулась Рената.
Тина была в восторге от того, что Рената едет в Амстердам к родственникам, и дотошно выспрашивала такие подробности поездки, которые казались Ренате совершенно неважными: в каком районе находится дом Винсента, далеко ли это от квартала Красных фонарей и прочее подобное. Чтобы отвязаться от этих расспросов, Ренате и пришлось назвать адрес, по которому она отправляла письмо Марии. Вот этот – адрес дома на воде…
– Она не хотела говорить. – Он тоже улыбнулся своей мгновенно исчезающей улыбкой. – Она была уверена, что ты останешься в Голландии и выйдешь здесь замуж.
Рената засмеялась. Вся Тина была в этом – с ее наивным, скользящим, неизвестно откуда берущим сведения о жизни сознанием.
– Я тоже так думал, – добавил он.
– А я нет. Я о тебе думала, Алеша. Это правда, правда. Только я от себя эти мысли гнала. Из себя гнала, из сердца.
– Почему?
– Потому что… Давай не будем об этом говорить, а? Сейчас не будем…
– Давай.
Они и не могли бы сейчас ни о чем говорить, даже если бы хотели. Потому что немедленно принялись целоваться, и это их чрезвычайно увлекло.
