В начале 30-х годов в лирике Пушкина сложилась устоявшаяся, определившаяся классическая система лирической поэзии, «где все личное, частно значимое безоговорочно становилось национально значимым». «Если – слишком общо говоря – Державин лирически воспевал свою эпоху как свою жизнь, то Пушкин, наоборот, уверенно смеет в своей лирике, особенно в 30-е годы, воссоздавать свою жизнь как национальную историю, как эпоху, как важное умонастроение ее», – так определяет В. Д. Сквозников основной признак реалистической лирики Пушкина.
В «Дорожных жалобах» (1829) сказывается, например, личная утомленность Пушкина кочевой, неприкаянной жизнью. Однако свою судьбу, странническую, скитальческую, поэт воспринимает в общерусском контексте: здесь и наше бездорожье как в прямом, так и в широком, историческом смысле, и капризы непредсказуемого климата опять-таки в двух его ипостасях – природной и общественной, здесь и незащищенность личности от всякого рода неожиданностей, здесь и всероссийская беззаботность, равнодушие ко всякого рода комфорту и уюту:
Иль чума меня подцепит,Иль мороз окостенит,Иль мне в лоб шлагбаум влепитНепроворный инвалид.
Особенно настойчиво в творчестве Пушкина этих лет возникает мучительный философский вопрос о смысле жизни. В «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы» поэт спрашивает, слушая жизни «мышью беготню»:
От меня чего ты хочешь?Ты зовешь или пророчишь?Я понять тебя хочу,Смысла я в тебе ищу.
Здесь его поэзия достигает порога, за которым безмолвствует разум и в свои права вступает область веры.
Брожу ли я вдоль улиц шумных,Вхожу ль во многолюдный храм,Сижу ль меж юношей безумных,Я предаюсь своим мечтам.Я говорю: промчатся годы,И сколько здесь ни видно нас,Мы все сойдем под вечны своды -И чей-нибудь уж близок час.
Юность «безумна» не «глупостью», а упоенностью радостями земного бытия, замкнутостью душевного горизонта прекрасными мгновениями настоящего. Теперь возраст Пушкина от фазы зрелости подходит к порогу мудрости с ее способностью бескорыстно-созерцательного восприятия:
И пусть у гробового входаМладая будет жизнь играть,И равнодушная природаКрасою вечною сиять.
Удивляешься щедрости пушкинского сердца, способного приветствовать жизнь, ничего не требуя от нее для себя. Эта щедрость связана с тем, что сам поэт причисляет себя уже к «соборному» миру перешедших в иную жизнь предков, мыслит себя уходящим в историю:
И хоть бесчувственному телу Равно повсюду истлевать,Но ближе к милому пределу Мне все б хотелось почивать.
Эта тема, – одна из ведущих в творчестве Пушкина 1830-х годов. На связи с прошлым, с национальной историей, с душами предков как раз и держится то «самостоянье» человека, которое советская наука оставляла у Пушкина без всяких опор и понимала как обожествление своего «я». Пушкин, конечно, думал иначе:
Два чувства дивно близки нам,В них обретает сердце пищу:Любовь к родному пепелищу,Любовь к отеческим гробам,На них основано от векаПо воле Бога самогоСамостоянье человека,Залог величия его.
«Бесы» (1830) – «дорожные жалобы» духовного свойства: потерянность человека на заметенных снегом дорогах жизни, в вихрях метелей, в завывании ветров – в духовном бездорожье, вселяющем ужас в заплутавшего путника:
Мчатся бесы рой за роемВ беспредельной вышине,Визгом жалобным и воемНадрывая сердце мне…
Таким же отчаянием, но только отлитым в мерные ритмы, в четкие формулы беспощадных афоризмов, пронизаны другие стихи:
Дар напрасный, дар случайный,Жизнь, зачем ты мне дана?Иль зачем судьбою тайнойТы на казнь осуждена?
Митрополит Филарет, прочитав эти стихи Пушкина, в тревоге за душу поэта откликнулся на них собственными стихами:
Не напрасно, не случайноЖизнь от Бога мне дана,Не без воли Бога тайнойИ на казнь осуждена…
«Стихи христианина, русского епископа в ответ на скептические куплеты! – это, право, большая удача», – сказал Пушкин и, продолжая диалог, написал ответ митрополиту Филарету:
Твоим огнем душа палимаОтвергла мрак земных сует,И внемлет арфе серафимаВ священном ужасе поэт.
Все чаще и чаще оглядывается Пушкин на пройденный путь и все решительнее подвергает свою жизнь критическому, нелицеприятному и беспощадному суду перед лицом вечности, у двери которой остановился теперь его поэтический гений. Исповедальные, покаянные мотивы наиболее сильно звучат в стихотворении «Воспоминание»:
Когда для смертного умолкнет шумный деньИ на немые стогны градаПолупрозрачная наляжет ночи теньИ сон, дневных трудов награда,В то время для меня влачатся в тишинеЧасы томительного бденья:В бездействии ночном живей горят во мнеЗмеи сердечной угрызенья…
В этих стихах Пушкин поднимается до торжественного языка церковных канонов и божественной литургии. «Шумный день» в соседстве со словом «смертный» приобретает не только прямой, но еще и обобщенный оттенок мирской суеты. «Немые стогны града» – уже не простые площади города, а православно-христианский образ освободившейся от шума страстей души, которая замерла, накрытая полупрозрачной тенью ночи, как покаянной епитрахилью. В ночной тишине, освобожденная от суетных оков, душа готова к исповеди перед Богом. Прожитая жизнь развивается перед ней в виде свитка, на котором написаны все добрые и все злые, греховные дела. Пушкин использует здесь мотивы житийной литературы, согласно которой душа после смерти проходит через воздушные мытарства. Они начинаются с момента, когда перед нею предстанут на свитках, или хартиях, картины прожитого:
И с отвращением читая жизнь мою,Я трепещу и проклинаю,И горько жалуюсь, и горько слезы лью,Но строк печальных не смываю.
Пушкинское «Воспоминание» – это еще и напоминание о необходимости строгого исполнения христианского долга, которым поэт в юности порою пренебрегал. В стихах, не вошедших в опубликованный текст, поэт видит потерянные годы, проведенные «в праздности, в неистовых пирах, в безумстве гибельной свободы». И вот в стихотворении «Монастырь на Казбеке» (1829) Пушкин высказывает новое желание:
Далекий, вожделенный брег!Туда б, сказав прости ущелью,Подняться к вольной вышине!Туда б, в заоблачную келью,В соседство Бога скрыться мне!…
Поздний Пушкин достигает удивительной духовной просветленности не только в прозе, но и в лирическом творчестве. Исчезает упоение мятежной красотой чувственных страстей, уходят темные тучи и метели суетных земных тревог, появляется умиленное созерцание духовной красоты в природе и в человеке:
Я возмужал среди печальных бурь,И дней моих поток, так долго мутный,Теперь утих дремотою минутнойИ отразил небесную лазурь.
Как природа очищается и обновляется в грозовом ненастье, так и душа, проходя через бурные чувственные искушения, воскресает в бескорыстном любовании красотой и гармонией окружающего мира. В стихотворении «Туча» (1835) Пушкин радостно приветствует эту гармонию, это душевное просветление:
Последняя туча рассеянной бури!Одна ты несешься по ясной лазури,Одна ты наводишь унылую тень,Одна ты печалишь ликующий день…Довольно, сокройся! Пора миновалась,Земля освежилась, и буря промчалась,И ветер, лаская листочки древес,Тебя с успокоенных гонит небес.
В стихотворении «Осень», созданном в Болдине в 1833 году, Пушкин объясняет, почему он любит именно это время года, почему осенью испытывает он самые длительные приливы вдохновения. Осень глубоко умиляет поэта красотой умиротворенной, тихой, смиренной, не возбуждающей страстных тревог. Пушкин любит осень не тщеславной любовью, к которой всегда примешивается субъективный, чувственный порыв, ревнивое стремление к обладанию. Красота осени, напротив, просветляет и одухотворяет человеческие чувства.
Любовь Пушкина к осени возвышенна и духовна: свободна от всего тяжелого, замутняющего чистые источники. Она не скована бременем чувственных желаний и эгоистических страстей. Такая красота взывает к созерцательной любви-умилению, требует полного забвения себя, полной самоотдачи. Она пробуждает в Пушкине поэта, поднимает его над миром на волнах вдохновения и дает ему радость плавания в любую сторону, в какую поэтическая душа пожелает:
