Спасает нас Шмерельсон. Он отправляется куда-то, в другой конец города, где он, может быть, сумеет достать деньги.
К половине шестого мы свободны.
Вторично я встретил нашего благодетеля вечером 29 декабря 1925 года. Он шел за гробом и обливал слезами мостовую.
НА УЛИЦЕ
Саженный дядя лупит лошадь кнутовищем по морде. Есенин, белый от злости, кроет его по всем матерям и грозит тростью. Собирается толпа. Когда скандал ликвидирован, он снимает шляпу и, обмахиваясь ею, хрипит:
– Понимаешь? Никак не могу! Ну никак!
Проходим квартал, другой.
– А знаешь, кого я еще люблю? Очень люблю!
Он краснеет и заглядывает в глаза:
– Детей. ‹…›
ДЕТСКОЕ СЕЛО
Поезд еще не остановился, но мы соскакиваем на ходу и, с невероятным шумом, перебегаем платформу. Все мы вооружены китайскими трещотками и стараемся шуметь как можно больше. Но, выйдя на улицу, Есенин сразу принимает степенный вид и командует:
– Вот что! Сначала к Разумнику Васильичу! Повзводно! Раз! Два! Да! Чуть не забыл! К нему – со всем уважением, на которое мы способны! Марш!
Через четверть часа мы у Иванова-Разумника. Ласковый хозяин, умно посматривая на нас сквозь пенсне, слушает стихи и сосет носогрейку.
– Так-с… Так-с… (вдох). Пушкинизм у вас (выдох), друзья мои, самый явный! Ну что ж! (вдох). Это не плохо! (выдох). Совсем не плохо!
Перед уходом Есенин просит его сказать вступительное слово на вечере в Доме ученых.
Хозяин жмет руку и ласково посапывает:
– Скажу, скажу! Но только для вас, Сергей Александрович! Только для вас! Жаль, Федора Кузьмича 10 нет, а то бы зашли! Очень жаль! Итак, до вечера!
Весь день околачиваемся в парке. С нами студенты местного сельскохозяйственного института. Приволокли откуда-то фотографа и снимают нас "в разных позах" на скамье памятника Пушкину-лицеисту. Раз сняли, другой. А потом – снова трещотки и ходьба по парку. И так до вечера. Полумертвые от скуки приходим в Дом ученых. Литературный вечер. После него еще скучнее, чем прежде. Наконец расходимся в разные стороны. Кто куда, а я – в общежитие института – спать. Рано утром отправляюсь в парк разыскивать своих. Один под кустом, другой – в беседке. Есенина нет. Дважды обойдя город, вижу его наконец на паперти собора. Он спит, накрывшись пиджаком, и чувствует себя, по-видимому, превосходно. ‹…›
БЕЗ ЗАГЛАВИЯ
Ричиотти звал Есенина райской птицей.
Может быть, потому, что тот ходил зимой в распахнутой шубе, развевая за собой красный шелковый шарф – подарок Дункан.
Помню, кто-то еще назвал его чернозубым ангелом. Когда он подолгу не чистил зубов, они у него чернели от курева.
Он был очень красив.
У него была легчайшая в мире походка и тяжелое большое лицо. Оно становилось расплывчатым, если он улыбался.
ТЕЛЕГРАММА
18 июля.
Сергею Александровичу Есенину. Поздравляем дорогого именинника. Подписи.
Он держит телеграмму в руке и растерянно глядит на меня.
– Вот так история! А я ведь в ноябре именинник! Ей-богу, в ноябре! А нынче – летний Сергей, не мой! Как же быть-то?
ПО ДОРОГЕ В МОСКВУ
Двухместное купе.
Готовимся ко сну.
– Да! Я забыл сказать тебе! А ведь я был прав!
– Что такое?
– А насчет того, что меня убить хотели. И знаешь кто? Нынче, когда прощались, сам сказал. "Я, – говорит, – Сергей Александрович, два раза к вашей комнате подбирался. Счастье ваше, что не один вы были, а то бы зарезал!"
– Да за что он тебя?
– А, так!… Ерунда!… Ну, спи спокойно!
МОСКВА
– Ну вот и Москва! ‹…›
На полпути к трамваю он останавливается.
– Слушай! Я не могу к Гале с такими руками ехать! Надо зайти в парикмахерскую.
Заходим.
Через полчаса, рассматривая чистые, подстриженные ногти:
– Вот ты сейчас и Галю увидишь! Она красивая! И Катю увидишь! У меня сестры обе очень красивые!
– Молчи уж! Наизусть знаю! И сестры у тебя красивые, и дети у тебя красивые, и стихи у тебя красивые, и сам ты – красавец!
Он сдвигает шляпу на затылок и вызывающе тянет:
– А что? Нет?
ПРИЕХАЛИ
Брюсовский переулок. Дом "Правды". Седьмой этаж. Четыре звонка.
– Вот это – Катя! А вот это – Галя! Идет, как на велосипеде едет! Обрати внимание! Вот что!… Надо зайти в "Стойло". Никогда не видал? Пойдем покажу. Романтика жизни моей в нем, друг ты мой!
"СТОЙЛО"
Тверская. "Стойло Пегаса".
Огромный грязный сарай с простоватым, в форменной куртке, швейцаром, умирающими от безделья барышнями и небольшой стойкой, на которой догнивает десяток яблок, черствеет печенье и киснут вина.
Кто знает? Может быть, здесь когда-нибудь и обитала романтика.
Пока сидит Есенин, все – настороже. Никто не знает, что случится в ближайшую четверть часа: скандал? безобразие? В сущности говоря, все мечтают о той минуте, когда он наконец подымется и уйдет. И все становится глубоко бездарным, когда он уходит. ‹…›
ПОДАРОК
– Хочешь, подарок сделаю?
– Валяй, делай!
Есенин вытягивается на стуле и медленно цедит:
– Я виделся с Вадимом. Между прочим, он сказал мне, что ему понравились твои стихи.
– Ну, что ж? Я очень доволен…
– Что-о? Дурак ты, дурак! Вадим – умный! Понимаешь? Очень умный! И он прекрасно понимает стихи!
– Ты, я вижу, очень уважаешь его!
– Ого! Вадим – человек! Дружны мы с ним никогда не были. Но это совсем по другой причине. Понимаешь? У него всегда своя жизнь была, особенная. Литературно мы были вместе.
ССОРА
Мы в гостях у Георгия Якулова. Есенин волнуется: нет вина. Он подходит ко мне и диктует:
– Слушай! Сходи, пожалуйста, домой, возьми у Гали деньги и приходи сюда. Вина купишь по дороге.
Я смущен.
– Знаешь, Сергей… Мне не хочется…
– Не хочется?…
Я знаю, что еще секунда и он скажет слово, после которого я не смогу с ним встретиться.
Я молча поворачиваюсь и иду к двери.
Ночная Тверская. Бульвар.
Куда идти?
В Москве – Ричиотти и Шмерельсон. Ночуют у Шершеневича. Пойду к ним.
Шершеневич живет в маленьком одноэтажном флигельке.
Осторожно стучу в окно кабинета, где спят свои. Один из них, как спал – в подштанниках, открывает мне дверь. Оба рады, отбившийся от стада осел вернулся в стойло. Осторожно, стараясь не шуметь, я раздеваюсь и ложусь между ними.
Утро. Стук в дверь и голос Юлии Сергеевны:
– Можно?
Натягиваем одеяло до подбородков.
– Войдите!
Она входит в комнату, с изумлением смотрит на нас и бежит обратно.
– Вадим! Вадим! Вставайте! Ваши имажинисты размножаются почкованием!
Наскоро одевшись, иду на Брюсовский.
Есенин молчалив и серьезен.
Не глядя на меня, надевает шляпу и открывает дверь, пропуская меня вперед.
Так же молча мы выходим на Тверскую и спускаемся в подвал для обычного завтрака.
После долгого молчания он подымает на меня глаза. Они печальны и почти суровы.
– Разве я оскорбил тебя?
Я молчу.
– Если так, прости!
Тут только я начинаю понимать, что я совершил гнусность. Я предал его, занятый мыслью о том, что обо мне подумает Якулов! Вспотев от стыда, я подымаюсь на ноги.
– Сергей! Если можешь, забудь вчерашний вечер! Я готов служить тебе.
Он тоже подымается и смотрит мне в глаза.
– У тебя есть полтинник?
– Есть.
– Дай мне!
Он берет деньги и выходит на улицу. Раньше, чем я успеваю сообразить, в чем дело, он возвращается и кладет передо мной коробку "Ducat".
– У тебя нет папирос…
ПРИТЧА О ЦИЛИНДРАХ
– Так-с… Хочешь притчу послушать?
– Сам сочинил?
– Ума хватит. Так вот! Жили-были два друга. Один был талантливый, а другой – нет. Один писал стихи, а другой – (непечатное). Теперь скажи сам, можно их на одну доску ставить? Нет! Отсюда мораль: не гляди на цилиндр, а гляди под цилиндр!
Он закладывает левую руку за голову и читает:
Я ношу цилиндр не для женщин,
В глупой страсти сердце жить не в силе,
В нем удобней, грусть свою уменьшив,
Золото овса давать кобыле 11.
– Хотел бы я знать, хорошие это стихи или плохие?
МАЛЬБРУК В ПОХОД СОБРАЛСЯ
– Слушай! И слушай меня хорошо! Вот я, например, могу сказать про себя, что я – ученик Клюева. И это – правда! Клюев – мой учитель. Клюев меня учил даже таким вещам: "Помни, Сереженька! Лучший размер лирического стихотворения – двадцать четыре строки". Кстати: когда я умру, а это случится довольно скоро, считай, что ты получил это от меня в наследство. Но дело не в этом! Прежде всего: можешь ты сказать про себя, что ты – мой ученик?
– С глазу на глаз – могу.
