свете полуденного солнца сомкнувшийся над нами небосвод, увидел место, где он упирается в землю, и был он так близок от нас, что хотелось прильнуть к нему губами. И мне показалось странным, как это можно жить здесь и никогда даже не попытаться насладиться его вкусом. Да не так уж это и просто, если подумать, как следует. Даром это тебе не дастся.
— Вечно мы там сидеть не станем. Нас не удержишь, — продолжал он.
— Роланд, — сказал я. — Не мы вас породили. Нечего перекладывать вину на одних только белых. В то, чем ты стал, превратил тебя твой отец, и не без твоего участия.
— А чем я стал? — огрызнулся он.
Я пожал плечами:
— Ты шестнадцатилетний робот, запрограммированный на убийство.
— Что есть, то есть, — сказал он и сплюнул. Плевок пришелся по левую сторону от моего ботинка. — Но я не всегда был таким.
Мне тут же представился худенький мальчик на фотографиях, и я подумал, что, возможно, в голове его бурлили всевозможные мысли: он хотел стать добропорядочным гражданином, надеялся на что-то хорошее, но вдруг кто-то начал методично вышибать из него эти помыслы, и незрелый ум не выдержал — не стало в нем добра, оно просто-напросто испарилось, и душу его обуяло зло. Передо мной стоял шестнадцатилетний парень, здоровенный, как будто высеченный из каменной глыбы, но — с подбитым глазом и рукой в гипсе. Как такое могло сочетаться в одном человеке — убей меня бог, не пойму.
— Да, Роланд, — сказал я. — Все мы когда-то были маленькими мальчиками. И девочками, — добавил я, посмотрев на Энджи.
— Белыми мальчиками и белыми девочками, — огрызнулся Роланд.
Энджи швырнула на землю пакет с покупками.
— Роланд, — сказала она, — все это мы уже слышали. Белый… Да о белых мы знаем побольше тебя. У белых — власть, а у черных ее нет. Но мы знаем, что это за власть, и лично нам она не нравится. И вот наконец-то перед нами явился черный. Не исключено, что ты знаешь, как изменить мир к лучшему. Если есть какие соображения, то давай поговорим. Но разговаривать, боюсь, будет не о чем. Мало того, что ты, Роланд, торгуешь наркотой, ты еще и убийца. Так что брось корчить из себя борца за права черных американцев.
Он улыбнулся Энджи. Не скажу, что это была самая сердечная улыбка из всех, что я видел, — тепла в Роланде было не больше, чем на Северном полюсе, — но и холодной назвать ее тоже было нельзя.
— Кто знает, кто знает… — сказал он и здоровой рукой почесал гипс.
— Вы вот что… в газетах напечатали фотографию, где меня не совсем видно… ну, вы сами понимаете… Так, может, вы считаете, что я перед вами в долгу? — Он посмотрел на нас. — Так вот, ни хрена я вам не должен. И никому я ничего не должен, потому что ни у кого ничего не просил. Никогда. — Он потер рукой заплывший глаз. — Но и убивать вас теперь особого смысла нет, так что живите спокойно.
Пришлось вспомнить, что передо мной стоит подросток шестнадцати лет, можно сказать, ребенок.
— Роланд, — сказал я, — один вопрос.
Он нахмурился и как-то вдруг поскучнел:
— Давай.
— Человек ты обиженный и озлобленный. Но когда ты узнал о гибели отца, может, тебе стало хоть чуток полегче?
Он пнул подвернувшийся под ногу шлакоблок и пожал плечами:
— Не-а. Вот если бы я сам спустил курок, тогда, может быть, что-нибудь во мне и изменилось бы.
Я покачал головой:
— Нет. Так не бывает.
Он поддал ногой обломок кирпича:
— Нет, это уж точно. — Он посмотрел на поле, поросшее сорняками, на ветхие строения, стоящие на его краю, на валявшиеся тут и там бетонные блоки с торчавшей арматурой, которая походила на флагштоки — вот только флагов было не видно.
Его империя.
— А теперь ступайте домой, — сказал он. — И забудем, что мы когда-то встречались.
— Договорились, — сказал я, но у меня было сильное чувство, что Роланда я буду помнить всю свою жизнь, даже после того, как прочту извещение о его смерти.
Он кивнул куда-то в сторону и пошел своей дорогой. Он поднялся на поросшую травой груду битого кирпича, щебенки и прочего строительного мусора, остановился и, не оборачиваясь, сказал:
— А вот мать у меня была что надо. Порядочная была женщина.
Я взял Энджи за руку.
— Была, — сказал я. — Но оказалась никому не нужной.
Он передернул плечами — то ли вздрогнул, то ли еще почему.
— Насчет этого я другого мнения, — сказал Роланд и зашагал дальше. Он шел через пустырь, и фигура его становилась все меньше и меньше и наконец почти совсем исчезла из виду, затерявшись где-то в трущобах. Одинокий принц, шествующий к престолу и не понимающий, почему это не вызывает у него того восторга, на который можно было бы рассчитывать.
Он окончательно исчез, скрывшись в темном дверном проеме, подобно прохладному летнему бризу, дующему с океана, летящему прямо на север мимо трущоб, мимо нас, треплющему своими холодными пальцами наши волосы, заставляющему раскрыть пошире глаза и без задержки мчащемуся дальше, в центр города. Я почувствовал в своей руке теплую ладонь Энджи и не выпускал ее, пока мы вслед за бризом шли через пустырь в наш квартал.
Дай мне руку, тьма
Dennis Lehane: “Darkness, Take My Hand”, 1996
Перевод: Р. Галушко
* * *
Как-то в детстве отец взял меня с собой на крышу только что сгоревшего дома.
Вызов пришел, когда мы, совершали экскурсию по пожарной части, поэтому я уселся рядом с ним на переднее сиденье пожарной машины, с замиранием ощущая крутые повороты, оглушительный рев сирен и черную синеву дыма впереди нас.
Через час пламя было погашено, я уселся на край тротуара, и каждый пожарный почему-то считал своим долгом взъерошить мои волосы и угостить хорошей порцией хот-дога. Я все еще наблюдал за их работой, когда пришел отец, взял меня за руку и повел к пожарной лестнице.
Тяжелый едкий дым проникал в наши волосы, стелился по кирпичам, а мы всё поднимались и поднимались. Через разбитые стекла видны были выгоревшие обуглившиеся полы. Сквозь провалы в потолке струились потоки грязной воды.
Этот дом наводил на меня ужас, и когда мы добрались, наконец, до крыши, отцу пришлось взять меня на руки.
