Вообще поражает имеющаяся близость между определенными свойствами поэтического мировоззрения Мандельштама и традиционным еврейским взглядом на мир. Всякий, кто хотя бы в небольшой мере занимался изучением Талмуда, не может не заметить сходство талмудического подхода к тексту с мандельштамовской «упоминательной клавиатурой» (подключением, как правило, «в свернутом виде» текстового – и не только текстового – материала других авторов), а также с его «мышлением опущенными звеньями» – фиксированием на письме только необходимых, «опорных» слов в стихах или прозе, опуская при этом те логические мостики, которые должен мысленно восстановить читатель. «Упоминательная клавиатура» и «мышление опущенными звеньями» – формулы, которые сам поэт использовал, характеризуя свой писательский метод. Рассмотрению творчества Мандельштама в связи с системой главных установок еврейской цивилизации посвящена чрезвычайно интересная и уже упоминавшаяся выше книга Л.Р. Городецкого. О «талмудических» свойствах творчества Мандельштама писал еще в 1991 году М.Н. Эпштейн в статье «Цадик и талмудист (сравнительный опыт о Пастернаке и Мандельштаме)»; позднее работа получила название «Хасид и талмудист». Н.Я. Мандельштам дает такой комментарий к стихам о связи с Германией еще до появления на свет: «… впервые какие-то связи с миром до рождения, как бы чувство рода: в стихах (черновиках) говорится о воспоминаниях – из эпохи Семилетней войны, о том, что он сам стоит где-то на Рейне, – в “беседке шоколадной” – “весь будущим прореян” – словно из того времени и места он видит себя в будущем – в другой стране, где он вспомнит о своей кровной связи с землей, откуда в Россию пришли его предки. Не древняя средиземноморская родина, а более недавняя – Германия в эпоху “семилетних боен” и романтиков-поэтов догетевского периода» [248] .
В «виноградной строчке» (строка подобна виноградной лозе) можно опознать немецкий готический шрифт (ведь речь идет о Германии), но также приходит на ум, естественно, и еврейское письмо. Упоминание вина («мозельвейн») – символа радости и дружества – в этом стихотворении более чем уместно. На берегах Рейна, Мозеля и Неккара находятся многочисленные обширные виноградники, это древний винодельческий край, который Мандельштам знал: он учился в Гейдельберге – старинном городе на реке Неккар. (В мандельштамовском переводе одного из стихотворений немецкого поэта Макса Бартеля «Тюремные братья, в весенние дни…» в цитируемом нами издании есть странная строка: «Студенческий некар шумит». В другом издании – втором томе четырехтомника 1993–1997 годов – не менее непонятно: «Студенческий нектар шумит». Представляется, что речь идет о Гейдельбергском университете, и, соответственно, вместо ошибочного «некар» должно печататься «Неккар».)
В финале своего обращения «К немецкой речи» Мандельштам вводит соловья («нахтигаль» по-немецки) в круг богов и клянется ему в верности. «Бог Нахтигаль» пришел в стихи из стихотворения Генриха Гейне «В начале был соловей» (“Im Anfang war die Nachtigall”; источник давно отмечен О. Роненом), в котором воробей рассказывает о начале бытия со своей, птичьей точки зрения: сначала защелкал и запел соловей, и его пение вызвало к жизни траву и цветы; соловей клюнул себя в грудь, и из его крови вырос прекрасный розовый куст… Представление о жертвенной роли поэта было созвучно Мандельштаму; эта мысль была одной из его мировоззренческих констант (причем не в качестве абстрактной идеи, а применительно и к себе самому). Через год он напишет антисталинские стихи; их создание с последующим чтением было несомненным проявлением готовности к жертвенному акту. Пилад и Орест – верные друзья в греческой мифологии; речь идет, очевидно, о дружбе с Борисом Кузиным. Д.И. Черашняя не без оснований («офицерские» детали в стихотворении) полагает, что в стихотворении отозвалась и дружба с погибшим в 1921 году Николаем Гумилевым.
Семен Липкин запомнил, как Мандельштам читал ему «К немецкой речи»: «Вот мы гуляем по Тверскому бульвару вдоль его дома, из которого мы вышли вместе с его отцом, ровесником которого казался Мандельштам. Отец сидит во дворе на скамеечке, а его преждевременно состарившийся сын читает мне стихи о немецкой речи, спрашивает, нравится ли, и, получив утвердительный ответ, гордо заявляет: “Мое”, – как будто я мог в этом усомниться, как будто мне могла прийти мысль, что он читает не свои стихи, как будто, наконец, можно было допустить, что в России есть другой поэт, который мог бы написать так, как написал он» [249] .
«К немецкой речи» с посвящением Б.С. Кузину публикуется в «Литературной газете» от 23 ноября 1932 года вместе с двумя другими стихотворениями – «Ленинград» (написано в декабре 1930-го) и «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…». (С биологом Борисом Сергеевичем Кузиным Мандельштам познакомился в Армении. О значении этой дружбы для Мандельштама говорит строка из стихотворения «К немецкой речи»: «Я дружбой был, как выстрелом, разбужен» – кончился «сон», неписание стихов во второй половине 1920-х годов.) Стихи, появившиеся на страницах «Литературной газеты», – последняя прижизненная публикация оригинальных стихов Мандельштама (позднее вышел в свет еще мандельштамовский перевод поэмы Важа Пшавела «Гоготур и Апшина», впервые напечатанный в 1923 году; он был включен в книгу поэм грузинского классика, выпущенную в Москве в 1935 году, и подписан инициалами переводчика).
Увлечение итальянской поэзией, в первую очередь Данте, отразилось в двух майских стихотворениях 1932 года:
Вы помните, как бегуны
В окрестностях Вероны
Еще разматывать должны
Кусок сукна зеленый,
И всех других опередит
Тот самый, тот, который
Из песни Данта убежит,
Ведя по кругу споры.
Май 1932; сентябрь 1935
Увы, растаяла свеча
Молодчиков каленых,
Что хаживали вполплеча
В камзольчиках зеленых,
Что пересиливали срам
И чумную заразу
И всевозможным господам
Прислуживали сразу.
И нет рассказчика для жен
В порочных длинных платьях,
Что проводили дни, как сон,
В пленительных занятьях:
Лепили воск, мотали шелк,
Учили попугаев
И в спальню, видя в этом толк,
Пускали негодяев.
22 мая 1932
Эти два стихотворения сначала были одним целым под названием «Новеллино». Позднее оно разделилось надвое; к первому из приведенных стихотворений Мандельштам вернулся в воронежской ссылке. Оно, комментирует А.Г. Мец, «явилось в результата чтения песни XV “Ада” “Божественной комедии”, в которой описана встреча Данте с одним из его учителей, Брунетто Латини:
Он обернулся и бегом помчался,
Как те, кто под Вероною бежит
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
