Великан засмеялся.
– Ну да, черт меня дери, умер. – Тело его было насквозь проткнуто мечом. Рукоять торчала над бедром, кончик клинка выглядывал под рукою с другого бока. Фенрис ткнул могучим пальцем в кровь, что капала с рукояти на ковер. – Хочу сказать, вот это и впрямь больно. Ты волосы обрезал? Мне больше нравилось как раньше.
Бетод показал на свою разбитую голову – месиво из крови, мозгов, костей и волос.
– Шрать на ваш обоих. – Правильно выговаривать слова он не мог, ибо рот у него был вдавлен. – Вот уж што болиш так болиш. – Он зачем-то пнул Фенриса. – Пошему ты дал победишь шебя, тупиша, болван демонишешкий?
– Я вижу сон, – сказал Трясучка, пытаясь как-то объяснить себе это. Боль в лице все усиливалась. – Наверняка сон.
Кто-то запел:
– Я… сделан… из смерти! – Стукнул молоток по гвоздю. – Я – великий уравнитель! – Бац, бац, бац… и каждый звук отдавался болью в лице Трясучки. – Я – ураган в Высокогорье! – напевал себе под нос Девять Смертей, раздетый до пояса, весь в буграх мускулов и шрамах, заляпанный кровью, разрубая на куски труп брата Трясучки. – Значит, ты – хороший человек? – Показал ножом на Трясучку, усмехнулся. – Тверже надо быть, парень. Следовало убить меня, на хрен. Иди-ка, помоги отрубить ему руки, оптимист.
– Мертвые знают, как я не люблю эту скотину, но он прав. – На Трясучку глянула голова брата, приколоченная к штандарту Бетода. – Тверже надо быть. Милосердие и трусость – одно и то же. Слушай, ты не выдернешь этот гвоздь?
– Опять путаешься под ногами? – закричал отец, взмахнув винным кувшином. По лицу его катились слезы. – Нет чтобы ты умер, а он остался жив! Тварь никчемная! Никчемный, мягкотелый, никому не нужный кусок дерьма!
– Чушь все это, – прорычал Трясучка, усаживаясь у костра. Теперь у него болела вся голова. – Полная чушь!
– Что – чушь? – пробулькал Тул Дуру, из перерезанного горла которого текла кровь.
– Да все! Эти люди из прошлого, тычущие меня носом в то, что я и сам знаю! Может, ты чего поинтереснее этого дерьма скажешь?
– Уф, – сказал Молчун.
Черный Доу как будто малость смутился.
– Не попрекай нас, парень. Это же твой сон, верно? Ты обрезал волосы?
Ищейка пожал плечами.
– Будь ты поумнее, может, и сны видел бы поумнее.
Кто-то схватил Трясучку сзади, развернул к себе лицом. Девять Смертей с вымазанным сажей лицом, с прилипшими к окровавленной голове волосами.
– Будь ты поумней, может, тебе глаз не выжгли бы.
С этими словами он принялся ввинчивать ему палец в глаз, все глубже и глубже. Трясучка отбивался, вырывался, вопил, но спастись возможности не было. Все уже случилось.
Проснулся он, конечно же, с воплем. Как всегда в последнее время. Хотя это и воплем-то было не назвать. Голос сорван, в горле словно камни ворочаются, издавая скрежет.
Кругом стояла тьма. Боль терзала лицо, как волк добычу. Трясучка сбросил одеяло, вскочил, бесцельно закружил по комнате. К лицу словно все еще было прижато раскаленное железо. Налетел на стену, упал на колени. Скорчился, стиснул голову руками, боясь, что она расколется. Закачался взад-вперед.
Он выл, стонал, снова выл. Рычал, выплевал бранные слова и плакал навзрыд. Пускал слюни и лепетал какую-то невнятицу. Ничего не соображал от боли, сходя с ума. Руки потянулись к ее источнику, дрожащие пальцы схватились за повязку.
– Ч-ш-ш.
Другая рука – Монцы – коснулась его лица. Откинула со лба волосы.
Боль расколола голову, как топор полено, в том месте, где раньше был глаз, и разум расколола тоже, отчего мысли выплеснулись наружу бессвязным потоком:
– Чтоб я сдох… останови это… дерьмо… дерьмо… – Трясучка вцепился в руку Монцы с такой силой, что та охнула и поморщилась. Но ему было все равно. – Убей меня! Убей. Пусть это прекратится. – Он не знал даже, на каком языке говорит. – Убей меня… чтоб я… – Слезы обожгли уцелевший глаз, Трясучка заплакал.
Монца вырвала у него свою руку, и он снова начал раскачиваться. Боль грызла плоть, как пила дерево. Он ведь старался быть хорошим человеком, разве не так?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Старался, чтоб меня, старался. Останови это… пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
– Держи.
Он вцепился в трубку и жадно присосался к ней, как пьяница к бутылке. Легкие обожгло дымом, но Трясучка, не заметив этого, втягивал его, пока грудь не заполнилась до отказа. Монца обняла его, крепко прижала к себе и принялась покачивать. Тьма расцветилась красками. Сверкающими яркими огоньками. Боль отступила, перестала жечь так яростно. Дыхание выровнялось, тело обмякло.
Монца потянула его вверх, помогла подняться на ноги. Трубка выпала из ослабевшей руки. Качнулось навстречу открытое окно – картинка другого мира – ада, наверное, в котором огонь расписывал ночную тьму длинными желтыми и красными мазками. Кровать придвинулась, проглотила его, всосала в себя. Лицо еще горело, тупая боль подступала толчками. Из-за чего – это он помнил. Помнил.
– О, мертвые… – прошептал Трясучка. По здоровой щеке покатилась слеза. – Глаз. Мне выжгли глаз.
– Ч-ш-ш. – Монца нежно погладила его по этой щеке. – Успокойся, Кол. Успокойся.
Со всех сторон Трясучку обняла тьма. Но, прежде чем в нее провалиться, он запустил руку Монце в волосы и притянул ее лицо к своему, так что она чуть не ткнулась губами в его повязку.
– А должны были – тебе, – прошептал. – Тебе.
Счеты других людей
– Вот оно, – сказал один мальчишка, с язвой на щеке. – Заведение Саджама.
Вела в него заляпанная дверь в заляпанной стене, заклеенной рваными старыми объявлениями, клеймившими Лигу Восьми как сборище злодеев, захватчиков и обыкновенных бандитов. С каждого смотрели два карикатурных лица – жирного герцога Сальера и презрительно усмехающегося герцога Рогонта. Возле двери стояла парочка бандитов настоящих, выглядевших не менее карикатурно. Один – темнокожий, другой – с разукрашенной татуировками рукой. Улицу оба озирали одинаково угрюмыми взглядами.
– Спасибо, дети. Нате, поешьте.
Шенкт вложил в каждую из грязных рук, протянутых к нему, по скелу. Двенадцать пар глаз на чумазых лицах широко распахнулись при виде этакого богатства. Которое мало что изменило бы в их жизни даже на ближайшие несколько дней, не говоря уж о нескольких годах, он прекрасно понимал это. Малолетние попрошайки, воры, потаскушки, уже привыкшие не заглядывать дальше завтрашнего дня. Однако Шенкт сам успел содеять немало зла и потому старался при каждой возможности быть добрым. Понимал и то, что ничего не изменит этим. Но вдруг монетка перевесит на весах чьей-то жизни, вытянет кого-то из роковой трясины, и человек будет спасен. Ведь спасти хотя бы одного – уже благо.
Переходя улицу, он тихонько напевал себе под нос, а два охранника у дверей подозрительно следили за ним.
– Я хочу поговорить с Саджамом.
– Оружие есть?
– Конечно.
Темнокожий уставился ему в глаза.
– Мой острый ум готов разить каждое мгновенье.
Никто из охранников не улыбнулся, но Шенкт этого и не ждал. И не стремился, признаться, вызвать улыбку.
– Что хочешь сказать Саджаму?
– «Ты – Саджам?» Такова будет моя первая фраза.
– Смеешься над нами, малявка? – Охранник взялся за рукоять булавы на поясе, считая себя, конечно, очень грозным.
– Как можно? Я хочу поразвлечься, и деньги у меня на это есть, только и всего.
– Что ж, может, ты и в правильное место пришел. Иди за мной.
Он провел Шенкта через душную, сумрачную комнату, полную дыма и теней, которую освещали лишь фонарики из цветного стекла – голубые, зеленые, оранжевые, красные. Всюду валялись расслабленно курильщики хаски с пустыми бледными лицами. Некоторые бессмысленно улыбались. Шенкт поймал себя на том, что снова начал напевать, и умолк.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Охранник откинул в сторону засаленную занавесь, взору открылась еще одна комната, побольше, откуда пахнуло немытым телом, дымом, тухлой едой и столь же тухлым существованием. У входа восседал на подушке, подобрав под себя ноги, громила в татуировках, прислонив к стене рядышком топор. Еще один такой же сидел у противоположной стены и кромсал ножом неаппетитный кусок мяса на тарелке, возле которой лежал взведенный арбалет. Над головой у него висели старые часы, чьи механические внутренности болтались снизу, подобно выпущенным кишкам. Монотонно отстукивал свое «тик-так» маятник.
