Сейчас, изгнав ничтожного поэтишку, довольный главный лесничий склонился перед синьорой Бартолини в галантнейшем поклоне, потом деликатно присев рядом с синьорой, втянул своим аристократичным носом запах её ароматических благовоний и не различив в нем дерьмовых флюидов, выразил несчастной Франческе, потерявшей любимую подругу, искреннее соболезнование. «Всю эту неделю он места себе не находил от скорби и поклялся, когда он узнает имя негодяя, погубившего донну Черубину, тому не жить» Донна Франческа знала убийцу. «Это негодяй Грандони. Он ненавидел Черубину». Синьора не могла простить шуту его гнусного трюка с ночными горшками, погубившего её зарождавшийся роман с синьором Дальбено, его вечных насмешек и пакостей, неоднократно творимых ей самой и её подруге, и полагала, что такой человек способен на любую мерзость. Мессир Альмереджи был согласен. Да, этот человек способен на всё. Ладзаро предложил синьоре Франческе нынешней же ночью уединиться от посторонних ушей в её спальне и детально обсудить, как лучше свести счёты с пакостным шутом. Синьора с жаром согласилась. Мессир Ладзаро был доволен. Неделя поста надоела ему, а за неделю вонь около потаскушки выветрилась, как он надеялся, бесследно.
Сейчас, под вечер, коридоры и веранды замка были оживлённы, всюду сновала челядь, и придворные обсуждали новое убийство. Мимо мессира Альмереджи и донны Черубины прошли Донато ди Сантуччи и Наталио Валерани.
— Но вы же с Джулио должны были заметить, Наталио, кто спустился с башни… Вы же были совсем рядом… — Донато не был дружен с Джезуальдо Белончини, но и не враждовал с ним.
— Нет, никого не было, нас ждала моя мать и Лавиния дела Ровере, — Наталио с сожалением покачал головой, — скорее всего убийца свернул по лестнице третьего этажа, или вышел в оранжерею. — И оба удалились.
В глубине коридора послышались тяжелые, шаркающие шаги, и показались старик Росси и его писец Паоло. Эти ни о каком убийстве явно не слышали.
— Сказано, что душе грешника после смерти остается только коридор вечности, ведущий в ад. И нет в существе этой души такой частицы, которая не испытывала бы невыносимых страданий в тисках терзающей её боли на всю вечность. И боль эта бесконечна, поскольку в аду душа совершенно обнажена… Разве не так, мой мальчик?
— Мессир Портофино сказал однажды, что боль греха есть потеря видения Бога, мессир Росси, и каждая погибшая душа несёт ад в самой себе… — тут собеседники заметили сидящих и те, поднявшись, поклонились. Амедео и Паоло поприветствовали их и исчезли в коридорных лабиринтах. Синьора Франческа с удивлением проводила их глазами и снова обернулась к мессиру Альмереджи.
— О чём они говорят? — изумилась она и тут же и вскочила, — но поспешим…
После того, как заговорщики покинули скамью и направились в кровать синьоры плести злые интриги против гнусного ломаки мессира Песте, сам Грациано ди Грандони, нисколько не беспокоясь о последствиях происков мессира Альмереджи и козней донны Франчески, ибо прекрасно знал главного лесничего, плюхнулся на лавчонку и задумался. Он недоумевал. Убийство Джезуальдо было просто нелепым. Чума снова содрогнулся, вспомнив о болезни Белончини. Он ничего не знал об этом, но теперь становилась понятной неприязнь к нему супруги. Чума чувствовал себя неловко: теперь ему было жаль несчастного Белончини, раньше он видел неприязнь к себе постельничего, его зависть и ревность, но никогда не думал о нём самом…
В эту минуту на балюстраду вышла Камилла Монтеорфано. Она была в парадном платье и шла с вечернего туалета донны Элеоноры, на лице её застыла печаль. Чума вспомнил, что завтра на рассвете герцогини собирались уезжать на богомолье. Он встал, улыбнулся и вопросил:
— Что навеяло печаль на ваши прелестные глаза, синьорина? Мысль о завтрашнем отъезде повелительницы или новое ужасное убийство?
Она вздохнула.
— А вы снова смеетесь?
— Не вижу в отравлении ничего смешного. До вашего прихода я думал о нём. Я не знал, что мессир Белончини был болен.
Голос мессира Грандони звучал странно — горько и скорбно. И он был серьёзен. Камилла кивнула.
— Бьянка говорила. Он болел много лет. Бедный. Больной и слабый, нелюбимый, презираемый даже собственной женой… Он ненавидел вас, я знаю. Вы были для него живым кошмаром: здоровый, красивый, непобедимый, удачливый — вы воплощали всё то, чего он был лишён…
— И по слабости он трижды подсылал ко мне наемных убийц. — Песте невесело усмехнулся, — а я так и не сумел принять его всерьёз. Каюсь, синьорина, даже вытащив его сегодня из воды, уже мертвого, я по-прежнему не принял его всерьёз. Я подумал о хвосте сазана, который не успел доесть, когда пришлось прыгнуть в воду. Это, наверное, было бессердечно, но этот дурацкий хвост не выходил у меня из головы. Я не сумел огорчиться его гибелью, синьорина, только разозлился. Я не сумел принять всерьёз даже его гибель…
Камилла окинула его изумлённым взглядом.
— Так трудно понять, когда вы шутите, а когда говорите серьёзно…
— В последнее время я и сам перестал это понимать, синьорина, — пробормотал Чума.
Камилла бросила на Грациано Грандони новый недоумённый взгляд. После той ночи, когда она вышла из комнаты на голос этого человека, он немного заинтересовал её: тогда ей на миг показалось, что этот высокомерный красавец способен чувствовать. Но могло ли это быть? Он был не таким, как все, не досаждал ей и не домогался её. Сейчас он был серьёзен — и, хоть говорил кощунственные вещи, но был несомненно честен в своём признании.
Неожиданно она спросила:
— А почему вас зовут Чумой, мессир Грандони? Вы получили это прозвище за язвительность?
Мессир Грандони на миг побледнел, потом быстро пришел в себя и невесело рассмеялся.
— О, нет. Я же пистоец… — Грациано предложил девице присесть и опустился рядом. Голос его зазвучал напевно и чуть сумрачно. — Когда Луций Сергий Катилина узнал, что римляне собираются осадить его во Фьезоле, он бежал по равнине вдоль гор. Антоний и Петрей настигли его, а Метелл выставил охрану на перевалах. Стесненный с двух сторон Катилина был разбит на Пиценской равнине, немногочисленные раненые из его войска нашли себе там пристанище, основав город. Позднее число жителей города умножилось, а из-за чумы, скосившей катилинариев, как считает Виллани, его назвали Пистоей. Название он выводит от «peste» — чума… Я — пистоец. Отсюда и прозвище. Говорят, что пистойцы всегда были людьми заносчивыми, язвительными и воинственными, ведь они плоть от плоти дерзких катилинариев… — Чума скосил глаз и иронично поглядывал на Камиллу, но ей и на сей раз почему-то не показалось, что Грациано Грандони смеётся.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
