Затем Сэм принес вещи Этона: старенький чемодан и небольшую коробку с игрушками. Пообещав звонить, они уехали. Их «бьюик», с трудом раздвигая молодые зазеленевшие ветки дуба, выехал на дорогу и, сверкая в лучах яркого весеннего солнца, скрылся за горизонтом.
Ребенок стоял и молча глядел в окно еще долго после того, как они исчезли из виду. Эмма устало опустилась в кресло и посмотрела на малыша. Защемило сердце. Никак не могла оторваться от его хрупкой спинки в зеленой, полосатой тенниске, почти закрывающей коротенькие штанишки. Он был так тих и неподвижен, что, казалось, в комнате, кроме Эммы, никого нет. События сегодняшнего дня и связанные с ними потрясения измотали ее вконец. И все же она попыталась переключиться на мысли о ребенке. Где разместить его? Что приготовить сегодня? А завтра? И вообще, что она будет с ним делать? Как-то им будет вместе? Эмма думала о том, сколько еще вопросов должна задать Сэму.
Итак, ей было вручено дитя, дитя любви Сиззи, как мысленно она окрестила малыша.
Постепенно Эмма привыкла к мысли, что у нее теперь есть ребенок. Все бы ничего, да было одно обстоятельство, совершенно выбивающее Эмму из колеи. Мальчик не разговаривал с ней. Ни разу даже не взглянул в лицо. Первое время Эмма объясняла эту странность в поведении ребенка робостью; она была очень ласкова, обращалась к нему тем нежным и мягким голосом, что говорила со своими собственными детьми в те далекие времена, когда они были совсем крошками.
Но казалось, Этон не видит и не чувствует ничего. Что бы он ни делал, только появлялась Эмма, взгляд его стекленел и он не мигая смотрел в пол либо разглядывал свои руки, загоревшие, обветренные, усыпанные бородавками. Как-то раз Эмма взяла его маленькую шершавую ручку в свои. Он не шелохнулся. «У моего брата тоже на руках были такие штуки. Я вывела их. Ты позволишь, я выведу и твои?» — робко спросила она. Медленно, почти неуловимо Этон высвободил свою руку.
Казалось, он живет, как во сне, автоматически повинуясь ее приказам. Слушался он беспрекословно. В этом даже было что-то вызывающее. И пугало своей неестественностью. Он шел спать, как только Эмма стелила постель, съедал все, что она готовила. Жил как заведенный, ни разу не выказав ни радости, ни огорчения, ни каких бы то ни было других чувств. Что Эмма ни делала, никак не могла пробиться сквозь стену, разделяющую ее и мальчика. Было время, когда Эмма надеялась завоевать Этона своими кулинарными способностями. Она превосходно пекла когда-то. Но, увы, малыш съедал душистые сдобы, печенья и пирожки молча, без аппетита, вставал и уходил.
Он был гораздо мельче, чем другие в его возрасте. Но Сиззи тоже была малышкой, вспоминала Эмма. Белокожий, веснушчатый, он был очень мил и сильно походил на мать. Волосы светлые и пушистые, носик розовый и шелушащийся от солнца. Вот только глаза у него совсем другие. Серо-зеленые, как вода в пруду. Взгляд недоверчивый, не по возрасту взрослый, холодный.
Наблюдая за ребенком, Эмма часто сравнивала его с молодым орешком в скорлупе. Хрупким, но тем не менее недоступным окружающим. Особенно ей. И если первое время она спокойно воспринимала скрытность мальчика, надеясь все же растопить его сердце, то теперь замкнутость Этона тяготила ее, причиняла острую боль. Появилась даже обида на него. И непонятный страх. Стараясь преодолеть его, Эмма стала петь внуку своим низким скрипучим голосом песни, которые пела детям, песни про зверушек, птиц и насекомых. Он слушал, как обычно уставившись в одну точку; иногда его глаза следили за руками Эммы, останавливались на платье. Но ни разу не посмотрел он ей в лицо.
Прошло больше недели со дня приезда Этона. Эмма наконец решилась разложить его вещи. Переложила одежду из чемодана в комод. А незатейливые игрушки, вынув из коробки, расставила на крышке огромного кедрового сундука, что стоял у окна. Маленький коричневый медвежонок с одним зеленым глазом, желтый грузовичок, дюжина строительных кубиков, солдатики, пластмассовая уточка, коробка карандашей, раскраска. Вот и все богатство. Игрушки старенькие, потрепанные; видимо, с тех еще времен, когда он был совсем крохой. Но проходя вечером мимо комнаты, Эмма с удивлением обнаружила, что все игрушки вновь сложены в коробку, а вещи — в чемодан.
Тогда она решила оставить пока все как есть и положиться на время.
С каждым днем молчание Этона угнетало все больше и больше. Ни разу еще не слышала Эмма его голоса. Часто, просыпаясь ночью, она почти явственно слышала, как малыш зовет ее. И тогда лежала замерев — слушала. Но увы… Зато ей часто снился его голос. Он был сильным, высоким, даже пронзительным. Это был голос Джимми. Странно, но она думала о Джимми как о маленьком мальчике. Никогда не видела Эмма сына в зрелом возрасте, возмужавшим и поседевшим, как Сэм.
Желая хоть чем-то занять себя, Эмма принялась распаковывать коробки с вещами из старого дома. Многие из них, сорванные в спешке с привычных мест, казались теперь чудными, нескладными, лишенными смысла. Как ни старалась, не могла она вспомнить, откуда здесь эта цветастая фарфоровая ваза, где она стояла раньше?
День за днем с завидным упорством копалась она в старых вещах. Раз даже мелькнула мысль, что она совсем не удивилась бы, обнаружив себя, обернутую в старую бумагу, на дне одной из коробок.
Разбирая детские вещи, Эмма наткнулась на две маленькие музыкальные гармоники, несколько поржавевшие от времени, — игрушки Сэма и Джимми. Опробовав их потихоньку, она положила одну в карман своего фартука, а другую — на стол в гостиной. Через пару дней, убираясь на кухне, Эмма услышала робкий прерывающийся звук, долгая пауза, затем еще три раза — уже более уверенно. Тогда она достала свою гармонику и тоже подула в нее. Затаив дыхание, прислушалась. Ответа не последовало. Через мгновение она уже заглядывала в комнату. Этона там не было, а игрушка лежала на столе как ни в чем не бывало.
Чтобы развеяться, переключиться с мучительных мыслей о ребенке, Эмма принялась читать журналы, приходившие с почтой. Но слова ничего не значили теперь, раздражали.
Дни текли скучные и безликие, похожие друг на друга, как две капли воды. Жизнь протекала в молчании и ничегонеделании. Часами могла Эмма сидеть, закрыв лицо руками и вспоминая прошлое. Механически разглаживала морщинистую кожу рук. Потом вставала и медленно, еле передвигая ноги, расхаживала из угла в угол по комнате. Иногда набирала в рот родниковую, отдающую мхом воду и сидела так, не глотая, до тех пор, пока всем телом не ощутит свежесть и не содрогнется от холода. И лишь тогда, получив подтверждение тому, что не утратила еще способности чувствовать, успокаивалась. Но стоило взглянуть в окно, как сомнения подступали вновь. Природа жила своей жизнью, гораздо более богатой и разнообразной, чем ее, Эммы, жизнь. Деревья под окном, ожившие под весенним солнышком, вот-вот зазеленеют. У крыльца появилась первая травка, да полезла из земли так бойко, будто рвалась в дом. По ночам длинные ветки глицинии стучались в окна. Весна, которую Эмма так ждала, казалось, вычеркнула ее из жизни. О, это было еще мучительнее, чем томиться в одинокие зимние вечера!
Лишь любовь Этона способна была возродить Эмму. Но их разделяла прочная стена.
Однажды вечером, уложив ребенка и убедившись, что он спит, Эмма позвонила Сэму в Мэмфис. Трубку взяла Ардис.
— Я хотела кое-что спросить у вас. По поводу Этона, — неуверенно начала Эмма. Она знала, что происходит на том конце провода. Ардис ждала вопроса, постукивая длинным ногтем по передним зубам. Дурацкая привычка! — Он умеет разговаривать? Я хочу сказать, что не слышала от него еще ни слова.
— Боже, мама, ну что за фантазии! Просто он очень стеснительный. Когда мальчик привыкнет к вам…
— Ты не поняла. Я имею в виду, он знает хоть какие-нибудь слова?
— Что??
— Слова, я говорю, он знает?
Молчание на том конце провода. Эмма отчетливо слышит щелчки.
— Мама, но ведь ему только пятый год. Уверяю вас, он знает столько же слов, что Стив или Тодд.
Ардис начала раздражаться. Уловив это, Эмма сказала:
— Скажи Сэму, я звонила.
И повесила трубку.
Все чаще и чаще возвращалась Эмма к мыслям о старом доме. Он снился ей во сне. Медленно переходила она из комнаты в комнату, дотрагиваясь до вещей, что окружали ее раньше, в прошлой счастливой жизни. Камин, полка над ним, решетчатые двери, окна в кухне, выходящие во двор. А вот и кирпичная стена… С этой стороны когда-то был балкон, очень давно, еще при жизни мужа… Подоконник, где любила рисовать Рэчел. Рисовала она только двор. Всегда яркими красками. И каждый раз по-новому. Часто расплескивала воду из банки на карниз, и он заметно поржавел.
Странно, никогда не приходило в голову, что сможет она оставить свой дом или свою улицу, с обеих сторон усаженную платанами.
