Напоить стопятидесятикилограммового министра полиции было нелегким делом, но тем не менее его подчиненным это удавалось почти каждый вечер. Надравшись, генерал доставал из карманов галифе пригоршню разноцветных полицейских свистков и исполнял на них государственный гимн Аурики. Незатейливая тангообразная мелодия многократно высвистывалась им на «бис» к великому удовольствию иностранных дипломатов и представителей авторитетнейших телеграфных агентств планеты.
Чурано был глуп и добр ровно настолько, насколько умен и жесток был Рохес. Такой борец с уголовной преступностью вполне устраивал тесно связанную с уголовным миром, проворовавшуюся, погрязшую во взяточничестве правящую клику.
Не обходили бар стороной и два закадычных друга: англичанин Уилсон и француз Бессьер. Первый работал в СИС’е[10] второй в СДЕСЕ.[11] Они не скрывали своей принадлежности к секретным службам великих европейских держав, даже бравировали этим. Пожалуй, лишь Уилсон и Бессьер не испытывали здесь ни малейшего страха перед Роджерсом, шустрым старикашкой с циничным лицом профессионального политика, и позволяли себе отпускать панибратские шуточки в его адрес. Да и Роджерс держался с ними, как с равными, и выпивал только в их компании. Эта троица пользовалась полной свободой слова. Они иногда болтали такое, за что любому другому в Аурике не поздоровилось бы. Мендоса многое разрешал своим друзьям и союзникам. Однажды я случайно подслушал, как захмелевший Бессьер сказал Роджерсу и Уилсону буквально следующее:
— Есть мудрая азиатская пословица: человек, потерявший друга, молча несет свое горе; человек, потерявший деньги, громко кричит о своей утрате; человек, потерявший совесть, не замечает своей потери… Знаете, почему мы так веселы? Потому что не замечаем потери.
— Куда ты гнешь? — хмуро спросил Уилсон.
— А туда, что чем дольше мы будем пребывать здесь, тем больше горя принесем этой несчастной стране, которая нашими усилиями превращается во второй Вьетнам.
Роджерс никак не среагировал на крамольные слова Бессьера. Он только плеснул в рюмки собутыльников по двадцать граммов виски и предложил выпить за свободу Свободного мира. Никто не стал возражать ему. Когда же он удалился, француз, в котором, очевидно, дремали якобинские гены, не удержался от того, чтобы не процитировать Че Гевару: «Любая борьба в Латинской Америке, как бы она ни начиналась, кончается войной с Соединенными Штатами».
В середине апреля Мендоса велел начать сооружение противоатомного бункера для себя и членов Государственного Совета. Строительство предполагалось вести в обширном парке, раскинувшемся за президентским дворцом. Ни одна из ядерных держав не вынашивала планов нападения на забытую богом и людьми Аурику. Бункер был делом престижа. К началу семидесятых годов почти все крупные и мелкие правители уже обзавелись модерновыми атомоубежищами со сроком автономности от нескольких месяцев до нескольких лет. Они хвастались друг перед другом размерами и роскошью новых подземных покоев, не думая о том, что если мировая ядерная катастрофа действительно разразится, то управлять им из своих комфортабельных нор будет некем.
Как только инженеры приступили к разметке площади под новый секретный объект, президентской гвардии было приказано усилить охрану дворцового парка. Получив этот приказ, полковник Нокс в сопровождении представителя министерства общественной безопасности и нескольких офицеров гвардии сразу же направился в райские кущи, скрывавшие от посторонних глаз тыльную сторону резиденции Отца Отечества, а также некоторые интимные моменты его частной жизни. Надо было определить места расстановки дополнительных постов охраны. Я находился в свите полковника. Мы работали целый день, и возвратиться домой мне удалось только к ужину, который я рассчитывал съесть в обществе уютного балагура Крашке. Однако планам моим не суждено было осуществиться. Дома меня, кроме Герхарда, ожидал Рудольф Буххольц-младший, имевший вид взволнованный и таинственный.
— Сейчас ты должен поехать со мной, — объявил он. — У отца важное дело к тебе.
— Хорошо, — ответил я, с трудом скрывая удивление. — Но давай сперва перекусим. В моем желудке пусто, как в ауриканской казне.
— Нет, — возразил Рудольф. — Ужинать будем у нас. Через пятнадцать минут подходи к парковке, что за оперным театром. Я буду ждать тебя в машине. Имеется ли в этом здании черный ход?
— Ого! Да ты, кажется, назначаешь мне конспиративную встречу. Герхард, покажи достойному ученику великого адмирала Канариса, как отсюда можно незаметно выбраться на улицу. А я пока проглочу булку с ветчиной и выпью апельсинового сока. Через четверть часа буду на парковке.
Старого Буххольца я нашел в крайне возбужденном состоянии.
Он сразу же увел меня в сумерки ночного парка, и не успели мы дойти до араукарии чилийской, как мне было дано понять, что наше незапланированное свидание вызвано чрезвычайными обстоятельствами.
— Умеете ли вы обращаться с секретной информацией, господин Фогт? — спросил Обезьяний Зад.
— Помнит ли господин фон Буххольц, что он говорит с немцем и офицером? — возмутился я.
— Ну-ну, не обижайтесь, прошу вас, — принялся успокаивать меня старик. — Мне хотелось всего лишь обратить ваше внимание на степень важности тех сведений, которые сейчас будут вам сообщены. В Аурике созрел антиправительственный заговор, и послезавтра заговорщики намереваются совершить покушение на жизнь президента, что должно послужить сигналом к военному перевороту.
— Ха! Кому это понадобилось убивать папашу Мендосу? Надеюсь, не коммунистам? Последние, насколько мне известно, отвергают индивидуальный террор.
— Во главе заговора стоит генерал Ламберц.
— Тогда мне непонятна причина вашего беспокойства, господин фон Буххольц. Ламберца не заподозришь в симпатиях к марксистам. Он человек наших убеждений, и мы с вами от переворота никоим образом пострадать не можем.
— Это не совсем так, господин майор. Ламберц — креатура Оппенгеймера. Он ненавидит немцев и в своем ближайшем окружении неоднократно заявлял, что покончит с немецкой мафией в Аурике.
Имя южноафриканского миллиардера Оппенгеймера, одного из шестидесяти богатейших, было мне хорошо известно; Уже в те годы клану Оппенгеймера принадлежала значительная доля добычи стратегического сырья в капиталистическом мире, в том числе урановые, медные, ванадиевые, хромовые и свинцовые разработки. Собственностью Оппенгеймера являлась и почти вся горнодобывающая промышленность Аурики.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
