— Неа, сэ, спасибвам. Я счас спешу, сэ.
— Нада идти, сэ. Виноват.
Он оскорблен. Раздавлен. Зол. Твари, недочеловеки, длинноногие обезьяны, а смеют унижать его.
Вот он идет вдоль шоссе, ведущего в Патерсон, Нью-Джерси. Где бы ни ступала его нога — повсюду ревущее оцепенение. Он обессилел от голода. Маленький Моисей с подведенным животом. Не больной, но и не здоровый. И что у него с глазами? Какие-то огненные солнечные нимбы плавают перед ними, выжигая мозг.
Он спит на завшивленных матрасах, а то и просто под открытым небом. Он потеет, как загнанная лошадь, пока вся влага не выходит из него, а внутренности высушивает дизентерия. Он пьет из грязных луж, как бродячий пес. Он брызгает в лицо ледяной водой и замечает в ней свое отражение: маска… с его глазами. Да, это я. Хотя у меня нет имени.
Свои многочисленные имена он растерял по обочинам дорог. Они выпотели из него. Есть особый покой в том, чтобы не иметь имени. Только кожу, только глаза.
Вот он вступает на городскую окраину, не вполне уверенный, что это Патерсон и даже что это штат Нью-Джерси. Яркое, слепящее солнце. Красные глаза. Красивая пара в застрявшем в грязи автомобиле. Водитель, белый мужчина лет тридцати — сорока, присев на корточки, неловко дергает заводную ручку, но никак не может завести машину; его пассажирка — белая женщина приблизительно того же возраста, с пухлым бледным лицом и нарумяненными щеками, в персикового цвета шляпе колпаком поверх завитых волос.
На помощь! Он поможет им, а они помогут ему. Они его подвезут. А расстроенная женщина в шляпе разглядит в нем то, что он на самом деле из себя представляет, а не это вот… заляпанное грязью существо с больными глазами, опухшими губами и выпирающими костями.
Автомобиль — четырехместный кремовый «уэлш» с шоколадного цвета кожаной обивкой, безупречно элегантными медными аксессуарами (круглыми фарами, большим рогом-клаксоном, далеко вперед выступающей решеткой радиатора) и величественными колесами с блестящими спицами. В бытность свою Элайшей Лихтом — или Маленьким Моисеем — он ездил на таких же роскошных машинах, принадлежавших человеку, который был его отцом; ему даже доводилось водить такой автомобиль, а рядом, уютно устроившись, сидела светловолосая молодая красавица, смеясь и перешептываясь с ним. Вы не поверите, подозрительные белые люди не поверят, но так оно и было.
— Неприятности, сэр? Могу я вам помочь?
— Ты?..
— Давайте хоть попытаюсь.
В своем тряпье, с небритым, искусанным вшами лицом, похожим на маску, он дергает заводную ручку обеими руками, чтобы усилить действие рычага, наконец опускается на колени прямо в грязь и… «Есть! Есть, сэр!» Чудо: ему удается завести заглохший двигатель «уэлша», вдохнуть в него искру ревущей, вибрирующей жизни. Он украдкой поглядывает на хозяина машины, вытирает руки о штаны, пытается встать, но на него нападает приступ головокружения, его полные надежды слова тонут в реве мотора, а джентльмен-водитель в забрызганном грязью бежевом дорожном костюме, с раскрасневшимся лицом, жирным подбородком и неприязненным взглядом кричит:
— Спасибо, парень! Ты наш спаситель.
Женщина в шляпе тоже кричит:
— О-о-о! Спасибо! Как тебе это удалось?
К тому времени он уже на ногах, улыбается робко, но с надеждой, что пара пригласит его забраться внутрь сверкающего кремового автомобиля, он продолжает улыбаться даже тогда, когда водитель, небрежно бросив ему монету — десятицентовик? четвертак? — которая падает в грязь на обочине дороги, уезжает.
IV
От ее острого пряного запаха у него стучит в висках: он буен, весел, пьян, из шкуры вон лезет просто веселья ради.
У девушки белокурые волосы, невинные широко раскрытые глаза и пылающие губы, горячая кожа; она прижимается к нему, виснет на нем, сдавленно смеется, потому что она тоже пьяна — пьяна от любви, от любви, от любви…
Сердце у него готово выскочить из груди, он не контролирует себя, он обожает ее, может за нее умереть, он и умер за нее, много раз: тем не менее она сердится, она ненасытна, она обвивает его своими скользкими от пота ногами, страстно трется об него. О Элайша, я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя…
О Элайша, я люблю тебя…
О Элайша, я твоя жена…
V
Теперь он видит их повсюду и сам не может спрятаться, чтобы на него не смотрели. Не узнавали. Черные, цветные, ниггеры. На улицах, на обочинах дорог, в кварталах многоквартирных, забитых людьми домов на северной оконечности Парка.
Эти люди идут по жизни, полностью сознавая место в ней белого человека и каждого из себе подобных. В то время как белый человек слеп, ни в чем не отдает себе отчета.
Он же не принадлежит ни к той, ни к другой расе. И поэтому на обе смотрит с олимпийским спокойствием.
Потому что гордость не велит суетиться и гордость не позволяет впадать в отчаяние.
Давно прошли те времена, когда он мог жить в отеле «Парк-Стайвесант» в качестве личного камердинера (как верил администратор отеля) богатого бизнесмена по фамилии Фэйрбрейн; давно прошли и почти забыты воскресные прогулки в экипаже по Парку, маленькая ручка Милли, сквозь красивую, в оборках, юбку тайно прижимающаяся к нему. Он еще не совсем оправился от болезни, но уже достаточно окреп, он снова жизнерадостен, он стал самим собой, или почти стал… длинноногий, с кожей цвета красного дерева антрепренер Эмиль Гастон или Дьюпи Джонс, родом с Барбадоса… родом из Мехико… подверженный приступам кашля, кратким, но жестоким спазмам, от которых лопаются в глазах мелкие сосуды… но, в общем, фигура достойная, сильная фигура, в элегантной черной шляпе, в строгом двубортном пальто из ткани, имитирующей верблюжью шерсть, великоватом в плечах, со звенящими в карманах монетами… вырученными от розничной торговли в Гарлеме выпрямителем волос по пятьдесят центов за флакон, отбеливателем кожи в ярких тюбиках, разноцветными лотерейными билетами, билетами на воскресную прогулку по Гудзону на пароходе — действителен только на один день, возврату не подлежит. Да, он снова стал собой! Или почти стал.
Однако деньги быстро кончаются.
И на улицах у него появились враги.
Тем не менее ходит он с изяществом, с каким-то неустойчивым, шатким изяществом, в полдень выпивает джина, никогда не напивается допьяна, но никогда не бывает и совершенно трезв, ни одно человеческое существо во всем мире не смеет подойти к нему, прикоснуться, заглянуть в глаза: этого не посмели бы даже его враги.
Ему двадцать семь лет — или тридцать? — но с этой тонкой ниточкой аккуратно подстриженных усиков и в надвинутой на лоб шляпе он кажется старше. С этой изъеденной укусами кожей и этими потухшими пепельно-серыми глазами он выглядит намного старше.
Эмиль Гастон, Дьюпи Джонс, Элиху Уошберн…
Когда в кармане заводятся деньги, он позволяет себе блюда, от которых у него потом сводит желудок и может даже вырвать, — не важно, это подарок, который он дарит самому себе. Он покупает черную мягкую шляпу и трость с набалдашником из слоновой кости. Человек с тростью, говаривал отец, в глазах слабого владеет силой. Если он владеет ею хорошо. Этот разодетый джентльмен владеет ею хорошо. В вестибюлях отелей для белых он покупает газеты, чтобы быть в курсе военных новостей: Лондонский пакт… сражение союзнических войск с немцами на Марне… блокада турецких военных судов и немецких подлодок, высадка войск союзников в Дарданеллах… тайные договоры, злодеяния… британский лайнер «Лузитания» потоплен немецкой подводной лодкой, около полутора тысяч человек погибли.
Так много! Он испытывает укол жалости, сострадания. «Но ведь они были белыми — ну конечно. Белые дьяволы».
Теперь он видит их повсюду. Не может не видеть.
Такие же, как он. С такой же кожей. С таким же, как у него, потухшим взглядом.
Маленький Моисей, брошенный на дороге, ошеломленный своей судьбой. Актер, лишившийся не только зрителей, но и самой сценической площадки, цели своего существования, огней рампы, которые освещали ему себя самого.
Однажды дождливым днем, ослабевший то ли от голода, то ли от отчаяния, то ли от гнева, разъедаемый внутренней болью, он падает прямо на улице, и его строгое пальто, и без того уже испачканное, становится совсем грязным — от слякоти, конского навоза, гнили, — а элегантную черную шляпу, дико хохоча, срывает у него с головы маленький мальчишка с коричневой кожей.
Он едет на громыхающем трамвае, он едет на пароме «Стейтен-Айленд», он спит там, где застает его сон, если только в карманах не звенят монеты. Иногда он спит один, иногда — нет. Иногда он с отвращением закрывает глаза, чтобы не видеть города, чтобы не видеть Гарлема, их города, а иногда, словно в трансе, бродит по улицам, из-под полей своей щегольской шляпы незаметно глядя вокруг. Многоквартирные дома из коричневого камня напоминают обнаженный пласт горной породы — квартал за кварталом, впритык друг к другу; на тротуарах толпа, проезжая часть кишит машинами и экипажами, от их движения на Бродвее невыносимый шум — троллейбусы, грузовики, конки, пожарные машины, кренящиеся полицейские фургоны, верховые полицейские в форме; крики, вопли, сирены, клаксоны, рожки; цокот лошадиных копыт по мощеной мостовой; резкие запахи — серы, какой-то тухлятины; мутные, душные, острые, кажется, они исторгаются из чрева самой Земли, и, когда он слаб, проникают вместе с вдыхаемым воздухом прямо в голову, как наркотический порошок.
