В комнате, затворив дверь, Митя указал на кресло. Я села, готовясь заговорить, но, не дав мне ни слова, он начал сам. То опускаясь, то снова вскакивая, он шагал по комнате и рассказывал короткими, едва связными фразами, из которых я поняла главное: несколько дней назад взяли того, кто давал книги. Теперь, добравшись по цепочке, они вызвали и его, приказали явиться на Литейный - вручили повестку. "Прямо на работу, двое, явились... Мне позвонили из отдела кадров, предложили спуститься, там у них специальная комната, для разговоров, чтобы никто не мешал". - "Это они сказали, что взяли того человека?" - "Нет, они назвали его фамилию, спросили - знаком ли?" - "А ты?" Митя кивнул. "Но, может быть..." - я искала не страшное объяснение. "Нет, - он щелкнул пальцами, - тем же вечером мне позвонили из Москвы. Это - последний звонок, больше я не подходил".
"Из Москвы..." - я думала о том, что, сложись все по-другому, именно теперь - повод - спросить. "Когда тебе идти?" Метнувшись к столу, Митя вынул листок и подал мне. Бумажка в четверть страницы, похожая на квитанцию. Я вчитывалась внимательно. Фамилия, имя, отчество, время, номер комнаты и подъезда, к которому предлагалось подойти. Я прикинула: через неделю. Словно найдя себе место, Митя присел на подлокотник. "Неделя, целая неделя", - не вставая с подлокотника, он повторял и глядел мимо. "Понятно, отсрочка, психологический прием - обессилить", - глаза распахивались слепо. "Ну, что ты говоришь, если бы у них на тебя было, неужели стали бы раздумывать, давать время? Явились бы сразу - с обыском". - "Явятся", - очнувшись, он прервал и обернулся на дверь. Зажженные клетки мозга пылали огненными полосами, потому что теперь я понимала торжественный костюм: Митя не ложился, дожидаясь. "Господи, - я сказала, - звонок, мой звонок, ты выходил встречать..." Он отвернулся.
Мы сидели за низким столом, не приближаясь друг к другу. "А раньше, ты ничего не замечал?" - "Нет, разве, однажды. Вызвали в отдел кадров. Сказали принести справку из паспортного, помнишь, тогда, на Рубинштейна..." - Митя замолчал. Я вспоминала вечер и замкнутый путь, легший муравьиной тропой. Из года в год по тропе ходили те, кого отправляли за справкой. "А потом?" "Ничего, - он пожал плечами, - взял, отнес, подшили". - "Но тебе, - я начала осторожно, - потом, тебе никогда не казалось, что кто-то?..." - "Следит?" - он закончил и покачал головой. "Эти двое, как они выглядели?" - я принималась снова. Митя сморщился неопределенно. "Лица, - я вдохнула коротко, - в их лицах, - голос уходил вниз, под ребра, - не было такой... зеленоватости?" Не удивляясь, Митя думал внимательно. В лице, измученном тревожными ночами, проступала беззащитность. "Послушай, - решившись, я заговорила, - раз уж идти, ты должен быть готовым: там они знают и мысли". Я сказала и замерла, ожидая ненависти, но Митя усмехнулся, соглашаясь: "Мыслепреступление? Конечно", - он кивнул.
"Черт, - он сказал, - надо было и мне". Я смотрела, не понимая. Поймав взгляд, он улыбнулся криво и пояснил, что, если б знать заранее, надо было и ему - в церковь. Церковных не трогают.
Возражая, я заговорила о церковных диссидентах, о том, что были и есть процессы, брали и сажали. "Как же его, господи?... - я не могла вспомнить фамилии, - этот... Якунин". - "Да если бы я хоть четверть, что твой Якунин, неужели со мной они стали бы так возиться?! Черт! Меня они бы уничтожили!" "Не ори, - я сказала, наливаясь злобой, - тебя они пока что вызвали, а он сидит. В конце концов, если и так, никто не мешал тебе - в церковь". - "Нет уж, - загораясь ненавистью, он ломал губы, - мне-то как раз именно и мешали, твои церковники. И не только. Черт побрал! С моей-то историей, я уже засветился. Представляю, как бы они - с моей кандидатурой - на согласование с коллегами!" - "С какой историей?" - я спросила и опустила глаза. "Было дело. Сейчас тебе знать незачем. Чем черт не шутит, могут вызвать и тебя".
"Что плохого, что церковь защищает своих? - я отступила. - Тебе что, лучше, когда отрекаются?" - "Да разве!.. При чем здесь это: отрекаются, защищают. Сами по себе они не защищают и не отрекаются. Гадость в том, что и то, и другое - по соглашению. - Он устал и затих. - Ну, почему, почему ты не можешь быть просто женщиной, пожалеть меня? - ежась от холода, он поводил плечами. - Для этого ничего не надо, ничего, даже книг. Это же - инстинкт, у любой крольчихи или козы..." - "Да, - я сказала, - верно, у любой козы". Обливаясь кровью, я думала о том, что сейчас, в эту самую минуту, я готова отдать все, чтобы стать козой. Не владея тяжелыми руками, я шевельнула пальцами, но не сумела встать. "Разве ты... когда-нибудь... учил меня этому? И не смей из меня - урода... Ты сам, сам, разве ты сам умеешь?.." Усмехнувшись, он покачал головой. "Помнишь, тогда, в мастерской, когда рухнул дурацкий омар, ты сказала: "Мы все - покойники"". Вспомнив, я хотела объяснить. Он махнул рукой и не позволил. "А еще, потом, ты говорила, что хочешь - нормальной жизнью. Я думал. В этой стране - нельзя. Если они на этот раз отпустят..." он задохнулся и замолк на полуслове. "Что?" - я спросила, не надеясь. "Ничего", - Митя не стал продолжать. Приблизившись, он вынул из моих рук бумажку и, сложив по сгибу, спрятал в нагрудный карман. Проследив за рукой, я встала и подошла к зеркалу. Мутноватое от старости и пыли, оно было вправлено в дубовый шкаф, доставшийся по наследству. Однажды Митя упоминал о дальних родственниках. "Все очень скоро кончится, осталось совсем немного потерпеть", - я говорила, утешая отражение, глядевшее на меня сквозь время и пыль. "Почему ты так...говоришь?.." - Митя подошел и встал за плечом. Он вглядывался внимательно, и в глазах, смотревших из глубины, не было ненависти. Митино отражение, стоявшее за мною, опускало подбородок в мое плечо. Я подняла правую руку, и мое, поднявшее левую, коснулось его щеки.
"Потому, что я не верю в совпадения", - глаза в глаза, я бы не посмела. "Тебя - тоже?!" - подбородок выступил вперед. "Нет, нет, это - не то, ты не так..." - я заговорила торопливо. "Слава богу!" - он выдохнул облегченно. Отраженный взгляд стал теплым и праздничным. "Хватит про них. Расскажи, - Митя повернул к себе и повел от зеркала, - мы же не виделись вечность". Садясь в кресло, я думала о том, что прежний, будничный Митя так бы не сказал. В обыденном мире, в котором никто не приглашал повесткой, Митин язык был опасливым: умел избегать прямоты. Все, что пронзало душу, мгновенно взывало к околичностям, как будто искренность, облачаемая в слово, требовала иронической упаковки. Единственно ненависть имела бесспорную и нераздельную власть: она одна придавала бестрепетность рвущей упаковку руке.
За дверью зашаркали. "Мама не знает", - Митя предупредил коротко. "А если - сюда?" Я растерялась. Мое появление в столь ранний час требовало объяснений. "Нет, не войдет, рассказывай", - он говорил нетерпеливо. Ежась от ночного ужаса, я вдохнула и приготовилась. Сухие, шуршащие ручонки потянулись ко мне от двери, но мгновенно и безошибочно, как будто уже случалось, я угадала Митину испепеляющую ненависть и, угадав, осеклась. Рядом с его действительным страхом мой рассказ о случившемся этой ночью становился безжалостной пародией, словно бы разыгранной заранее. Ненавистью он расплачивался с ними, но она была направлена на меня.
Я обернулась к зеркалу, хранящему праздничные отражения, и принялась с чудесного - о монастыре. Митя слушал, не сводя внимательного взгляда. Монастырские картинки занимали его. Позабыв свои страхи, он вспыхивал то удивлением, то радостью, а то и переспрашивал, требуя все новых подробностей. Рассказ начинался со станции, и, обойдя личность шофера, я перешла к паломникам, бредущим вдоль растоптанных глинистых обочин. Митины глаза искрились удовольствием, когда я, стараясь никого не выпустить, описывала внешность бабенок, слепцов и поводырей. Совершенно осмелев, я подошла к кукурузному полю, над которым, словно небесный отсвет, поднимались золотые соборные купола. Последний ночной ужас покидал мою душу, когда, рассказав о купольном чуде, я встретила радость, льющуюся из глаз. "Когда-нибудь напишу об этом", - он пообещал, и я кивнула.
Мало-помалу мы достигли приземистой статуи, с ног до головы выкрашенной серебрянкой. "Неужели так и стоит, вымазанный?" - Митя качал головой восхищенно и всплескивал руками, живо представляя кургузого Ильича. За приземистым памятником следовал рассказ о говновозке, и, слушая о людях, по доброй воле легших под вонючие струи, Митя морщился горестно. Все дальше и дальше, вспоминая о прожитой монастырской жизни, я то пела вполголоса любимым знаменным распевом, то вспоминала призрачную черную бабочку, умеющую являться и исчезать. Не посмеявшись, Митя высказал предположение, что если так и было в действительности, значит, бабочка - неприкаянная душа. Его слова отдались чмокающим звуком, но, собравшись, я сумела отогнать. "Только - не вспоминать, только не..." - хватаясь за монастырские картины, словно самое пространство, осененное купольным золотом, было - для ужаса - неприступным, я ринулась вперед, торопясь к исповеди, которая - в этом я признавалась со стыдом и болью - закончилась моим полнейшим унижением. Митины брови поднялись. Глядя внимательно, он поинтересовался, неужели я, изгнанная старцем, нашла смирение проглотить. "Не-ет!" - я засмеялась, и Митя кивнул, довольный. Рассказ об остановленной процессии вызвал живейшее одобрение. "О! Это по-нашему!" - он воскликнул, когда я преградила путь наместнику, отодвинувшему свиту мановением. "И что ты ему?.." - Митя наслаждался, предвкушая. Все еще не чуя опасности, я передала беседу на площади, завершившуюся лукавым договором. "И что же, по-вен-ча-лись?" - Митя произнес холодно и раздельно, не поднимая глаз. Когда он поднял, праздничные отражения исчезли. Зеркало, подернутое временем и пылью, не вынесло будничной ярости. Острые злые осколки летели из дубовой рамы и сыпались к нашим ногам.
