Больным, израненным шепотом он говорил о том, что всегда восхищался моей, не имеющей границ аморальностью, которая сама по себе, безо всякого инфернального вмешательства, способна подвигать меня на кощунственные поступки, для которых - и в том, и в этом мире - нет и не может быть оправданий. Испепеляющая ненависть шипела его устами, когда, подбираясь все ближе, он бросал обвинения в предательстве: "Неужели? Я не верю, ты не можешь не понимать, не могла не понимать, венчаясь. Неужели ты не понимаешь, что теперь - не-по-пра-вимо". Замирая, я слушала голос, но мысль, загнанная в угол, судорожно искала выхода.
"Ты ли говоришь о непоправимом венчании, если каждое упоминание о церкви, стоит заикнуться, - из тебя одна только ненависть, неверие и презрение!" Он отодвинулся в глубину. Тихим голосом он говорил о том, что его отношение к церкви совершенно ни при чем. Дело не в церкви, а во мне, потому что я - в чем он с самого начала был совершенно уверен - похожа на всех советских людей, не умеющих быть порядочными даже на том поле, которое они очерчивают себе по доброй воле. "Вы, - он поднимал острый палец, - носите непоправимое уродство, которое, само по себе, рушит все ваши самые искренние убеждения, хоть церковные, хоть коммунистические, и нет в этом мире силы, способной ваше уродство обуздать. А, впрочем, к тебе я чувствую благодарность. Когда я наконец уеду, именно тебя, как самый чистый и законченный экземпляр, я выведу в своем бестселлере, в котором - как никто до меня - сумею рассказать правду о вашем общем и бесхитростном уродстве". Я смотрела и силилась вспомнить. Его взгляд был знакомым, словно кто-то другой уже смотрел на меня прежде и обличал. Я видела сутулую спину, не умеющую распрямиться, руку, вознесенную и простертую. То, что я не видела, было монашеским посохом, упертым в каменный пол. Митин голос, поднимавшийся к небу, бился в купольном барабане, и тусклая барабанная дробь терзала мои виски. Сквозь голос, обличающий меня в уродстве, она выбивала: "Прелюбодейка! Ведьма! Вон!" Сучковатыми пальцами я вцепилась в простертую руку, и медленно оползающая тьма закрыла последний свет.
Во тьме, отдававшей зеленоватым, я видела: это - позор и ужас, если он вырвется и напишет, и это станет моим позором, несмываемым, как серебрянка, покрывшая камень. Он запишет за мной мельчайшими буквами: мои тайные мысли и слова. Их он вывернет наизнанку и выставит так, что я, вымазанная статуя, навсегда встану перед воротами в его прекрасный и свободный мир. "...это ваши игры, монастырские. Здорово обломала..." - зеленоватый голос подбирался сзади, утыкался в плечо острым, отточенным подбородком. "Дрянь, гадина и дрянь, не смей смотреть на меня!" - покрываясь холодной ненавистью, я говорила спокойно и ясно - отрепетированные слова.
Митя держал оцарапанную руку. Я видела - ему больно. Морщась и склоняя голову к плечу, он прислушивался с удивлением, словно не верил ушам. "Тряпка, гнилая тряпка, ты только посмей, посмей раскрыть свой поганый рот!" Сквозь сон, становившийся явью, я повторяла так, как будто шла по ссохшейся глинистой дороге, прямо по колеям дурдомовских шин. Вой, уносящий во тьму, поднимался в моей груди, но, держась из последних сил, я подняла сучковатую руку и свела пальцы в кулак. Ударить я не успела. Что-то, бредущее по обочине, вспыхнуло в мозгу неизъяснимым светом, и в яростном блеске молнии я увидела глинистую дорогу и себя, стоящую посреди поля. На иссохших ветвях, так и не пустившихся своими словами, лопались привитые почки - страшные и чужие. Два безжалостных мира, низ и земля, погрязшие в ненависти, прорастали во мне - из одного ствола. Сучковатый, вживленный отросток изгибался, припадая к коре, и выбрасывал зеленоватые корни, въедавшиеся в мою сердцевину. Рванув на себя, как стрелу из колотой раны, я нанесла удар. В носу хрустнуло. Зажимая обеими руками, я откинула голову, силясь остановить. Черные бабочки порхали над полем, толклись и падали на стерню. "Сейчас, сейчас, - Митин испуганный голос гонялся за бабочками, ловил иссохшие тельца в подставленную ладонь, - сейчас, я - воды, как же это, не опускай, остановится - все отмоем". Мокрое, похожее на тряпку, легло на переносицу, и, открывая глаза, я перемаргивала поле, и бабочек, и тягостную боль, давившую носовой хрящ. Кровь утихала мало-помалу. Быстро и коротко дыша, я пробовала нос. "Ничего, вроде... ничего, до свадьбы заживет", - я бормотала бессмысленные слова, прислушиваясь. Наконец свернулась. Блузка, закапанная на груди, липла бурыми пятнами. "Ничего, - я повторила, - скоро кончится, осталось немного - потерпеть".
Митина рука сжимала мой локоть. "Да, да, конечно, немного, скоро совсем остановится, - он бормотал, заговаривая кровь, - неделя, и меня отпустят, против меня - ничего, в доме пусто, можно прийти и проверить, мало ли, тот признался, главное - не разговориться самому, стоять на своем. А потом я выйду от них и подам документы: теперь предпочитают отпускать. Пока тебя не было, он сказал буднично, словно я, живущая в доме, выходила в ближайшую булочную, я узнал подробно. Сначала уволиться, никого не подвести, потом - документы. Бумаги бродят месяца три, на этот срок у меня отложено, прожить, не работая. Ты поедешь со мной", - совершенно ровным голосом, как о решенном.
В этот миг, держа руку на переносице, я боялась ненависти. Если бы не она, я сказала бы: "Нет. Они тебя не выпустят, потому что сегодня ночью - и в этом моя вина - я отказалась попросить у них - за тебя". Я могла бы признаться в этом, но прежде я должна была убедиться в том, что все ночное - правда.
"Книга, синяя с серебряными буквами, название начинается с Доктор, давно не издавалась. Там о болезни, передающейся по крови", - другого способа не было. Митя задумался. Выпустив мой локоть, он поднялся и пошел к книжному шкафу. "Доктор... Этот?" - он вытянул переплет. Я узнала сразу. "Почитать?" "Нет", - теперь я убедилась.
"Самое главное, - теплее одеться, - разговоры заканчивались, теперь начиналось дело. - Там очень холодно, так, что сводит изнутри. Давай посмотрим, сейчас", - встав, я пошла к одежному шкафу, помнившему праздничные отражения. Распахнув створку во всю ширь, как распахивала, собирая на помойку, я вынимала аккуратно сложенные стопки. Митя подошел и встал за спиной. "Вот, этот свитер", - я вытянула грубый, вязаный. "Это что, - он глядел опасливо, на тот случай, если меня сразу же препроводят?" - "Нет, - я опустила лживые глаза, - они тебя для разговора". - "Лето, на улице бабье лето, я буду выглядеть странно". - "Тот, кто сядет напротив, начнет передергивать. Старайся припомнить правильное, чтобы не поддаться". - "Передергивать? - Митя откладывал свитер послушно: - Как ты себе представляешь? Мы что там - за ломберным столиком, партийку в карты?" - "Нет. Они как цензоры, помнишь, ты сам объяснял. Вроде бы вырвут одно-единственное слово, а смысл меняется целиком, вывернут как наизнанку", - я вспоминала человека и поколение. "Да, вот еще, чтобы не забыть, старайся не думать правду". - "Тебя послушать прямо кодекс советского человека: туловище - в тепле, смысл - наизнанку, в голове - единственно ложь. Но, во всяком случае, спасибо за заботу. Сейчас ты говоришь глупости, но выглядишь замечательно, - он улыбался нежно и празднично, - коза козой". В прихожей щелкнуло. "Мама. Отправилась в булочную. Ходит каждый день, что бы ни случилось, год за годом. Знаешь, сегодня ночью я думал о том, что, если меня возьмут, она будет ходить в булочную, и я буду знать об этом. Каждое утро думать - сейчас пошла. В этом - одна надежда... Ты побудешь?" - он спросил коротко, без перехода. "Нет", - я ответила решительно, и привитые почки налились горечью. Острые и зеленоватые, они кололи сквозь запятнанную ткань. Я провела ладонью, как будто по сердцу. Почки, налитые горечью, грозились брызнуть.
"Мне пора". Митя смотрел недоверчиво: "Я собирался позвонить тебе", - он говорил тихо, словно бы в оправдание. "Да, да", - я думала о том, что теперь, когда предупредила, мне надо возвращаться обратно, в мой скверный и призрачный дом. Память о доме, в который являются, вступала болью: резала глазные яблоки. Шуршание, ослабленное носовым кровотечением, шевельнулось за ушами. "Все-таки ты холодная женщина, как... как член партии", - возвращаясь к привычной роли, он говорил зло. На лице проступало разочарование. "Мне пора. Я позвоню", - не отвечая на злость, я поднялась. "Это бесполезно. К телефону я не подхожу". "А как же?.." - я хотела спросить, как я узнаю. "Когда ты вернешься?" поднимаясь за мною, Митя спрашивал настойчиво. Я пыталась собраться, но в голову лезло число, указанное в повестке. Оно было двузначным, и, переведя взгляд с разряда на разряд, я назвала его вслух, как будто дала обещание. Митя задумался, прикидывая: "Неделя... Слишком долго. Мало ли что за это-то время..." - "Если по какой-нибудь причине ты захочешь видеть меня, - мысль, неожиданно пришедшая в голову, показалась выходом, - можно оставить записку в метро - прилепить к изнанке сиденья". Митя слушал недоуменно. Не называя имени отца Глеба, я рассказала о том, какой это безопасный и проверенный способ, камеры, которых следует опасаться, висят под другим углом, так что действия человека, присевшего на скамейку, оказываются скрытыми от их вездесущих глаз. Переходя от теории к практике, я подробно растолковала, как складывать листик, разминать жвачку и прикреплять. Выслушав, Митя метнулся в комнату и принес лист бумаги. Его глаза сияли. Заглядывая, он внимательно следил за моей рукой. Получив расчерченную схему, сложил и спрятал в нагрудный карман.
