побег, спецмеры (пытки), тюрьма, этап…
Есть слова, которые укоренились в нескольких пластах лексики сразу. Одни из блатной речи проникали в жаргон охраны и постепенно обретали почти официальное звучание: “параша”, “блатной”, “шарашка”. Другие двигались им навстречу — официальные термины опускались в жаргон: “зэк”, “запретка”, “зона”, “пайка” (от “паек”), “Столыпин” (вагон). И обращает на себя внимание вот что: во всех пластах есть специфические слова, которые обозначают понятия и явления, характерные в XX веке только для нашей действительности: “вредитель” (в применении к человеку, а не к насекомому), “выстойка” (или “конвейер”), “доходяга”, “классово чуждый”, “конверт” (“бокс”), “краснуха” (товарный вагон для перевозки людей), “локалка” (зона в зоне), “нары”, “стукач”, “туфта”, та же “шарашка”… Экая гнусная картина вырисовывается при простом проглядывании одних лишь заголовков словарных статей!
В лагере родились термины “головки” и “корова”. Первый означал приносимые в мешке и сдаваемые охранникам головы беглых, изловленных местными охотниками в Сибири. Вторым термином заведомо и, конечно, тайно обозначался человек, намечавшийся быть съеденным при побеге блатных из сибирских лагерей, сквозь голодную и морозную тайгу. Обычно его уговаривали принять участие в побеге, и он ничего не знал.
Картина лагерной жизни становится более яркой, если обратиться к текстам статей, обильно оснащенным личными наблюдениями и воспоминаниями автора.
"Факт из жизни. Ослепший в заключении Казаков узнал, что в его случае хирургическое вмешательство могло бы вернуть ему зрение. Он диктует заявление с просьбой перевести его в такое место заключения, где существуют «соотв. условия». Полгода спустя поступил какой-то неясный ответ, после чего К. обратился в следующую инстанцию. С таким же успехом. Это длится уже 2 года и, наконец, он обращается к Генеральному прокурору СССР. Год спустя ему зачитывают ответ: «…после внимательного рассмотрения жалоба оставлена без последствия, так как материалами судебного следствия виновность К. полностью установлена и он осужден правильно…»”
В книге Росси много метких и очень горестных наблюдений. Стыдно читать их, но никуда не денешься — правда. Из статьи “Допрос”: “Лица, побывавшие в лапах как гестапо, так и сов. госбезопасности, утверждают, что первые били подследственного, чтобы говорил правду, а вторые — чтобы врал и подтверждал заведомые небылицы”. Из статьи “Спецмеры”: “Самое массовое применение физических С. началось в ночь с 17 на 18 августа 1937 г. К утру 18 августа большинство подследственных в Бутырках (где находился автор) вернулось с допросов с заметными следами побоев. Позже, встречая в лагерях людей, проходивших следствие в других тюрьмах Советского Союза, мы констатировали, что массовые пытки начались по всему Сов. Союзу именно той ночью и что технические методы были примерно те же повсюду”.
В статье “Вышак, или вышка” (от “высшая мера…”) кратко рассмотрена история смертной казни в советском правосудии. Отмечено, что до Октябрьской революции Ленин и большевики резко осуждали смертную казнь, а позже ввели ее только в порядке особого исключения. Затем применение ее расширилось на многие виды преступлений, но следом первоначального отношения осталось название этой кары — “исключительная мера”. Была ли она когда-нибудь исключительной? В Петрограде декретом от 21 февраля 1918 года предлагается направить на рытье окопов “всех работоспособных членов буржуазного класса, мужчин и женщин, а сопротивляющихся — расстреливать”. Позже, 16 октября 1922 года, ВЦИК постановляет, что ГПУ предоставляется право внесудебной расправы вплоть до расстрела”.
В первые годы после революции по приказам ВЧК расстреливалось в среднем 4194 человека в год (ссылка на книгу М.Лациса, изданную в Москве в 1920 году). Еще позже Сталин придал этой практике небывалый размах, отдав ее в ведение особых совещаний (троек). В тюрьмах дни расстрелов назывались “мясной день”, в годы массовых расстрелов мясорубка работала ежедневно.
Помилование объявляют днем. На расстрел всегда выводят ночью. Казнь производят в тюремном подвале.
Под словом “исполнитель” (палач) приведено свидетельство участника. “Один старый чекист, вспоминая период 1918–1924 гг., рассказал автору (то есть Жаку Росси. — Л.С.): “У того, кого ведешь расстреливать, руки обязательно связаны сзади, проволокой. Велишь ему следовать вперед, а сам, с наганом в руке, за ним. Где нужно — командуешь “вправо”, “влево”, пока не выведешь к месту, где заготовлены опилки или песок. Там ему дуло к затылку и тррах! И одновременно даешь крепкий пинок в задницу…” — “Зачем?” — “Чтобы кровь не обрызгала мне гимнастерку и чтобы жене не приходилось опять и опять ее стирать”.
В статьях “Истребление”, “Политзаключенный”, “Смертность” и других показано, что и тем, кто не подлежал расстрелу, выжить было очень трудно. Чем дольше срок, тем труднее. Отсидевшие более двух десятков лет, как Жак Росси, воистину вернулись с того света. Их очень мало.
Жак Росси доживает свой век, по словам А.Безансона, “в бедности”. Не знаю, получил ли он денежную компенсацию за несправедливое обвинение, за 26 лет мучений и рабского труда. Если получил, то, вероятно, как это практиковалось до последнего времени, двухмесячную зарплату с прежнего места работы, по расценкам нынешнего времени — жалкие гроши[9]. А какие деньги могли бы искупить вину нашего государства перед каждым замученным?
Своей книгой, лишенной жалоб и эмоций, Жак Росси предъявляет счет. За себя и за того безымянного француза, который исчез в гигантском чреве ГУЛАГа, не оставив по себе даже имени, только легкие карандашные пометки на полях “Госпожи Терезы”…
Я знаю, отчего солнце порою кроваво-красное. От стыда. Оно заглядывает в ад на земле. И смотрит на пути, ведущие туда. На людей, которые этот ад и эти пути создали с дьявольской изощренностью. На народ, который эту мерзость так долго терпел.
* * *
Два письма 2010 года
1- е письмо:
Здравствуйте, Лев Самуилович!
Моё имя Валерий. В апреле 1982 года мы с Вами прибыли в Яблонсвку одним этапом, было мне тогда 18 лет. Много было в моей жизни разного, и в тяжёлых ситуациях вспоминались и помогали беседы с Вами, о том как Вы сопротивлялись гос. машине, а не приняли все её
