действия как что-то безысходное. Это многому меня научило. Хочу сказать Вам за это больше спасибо.
Валерий
2- е письмо:
Здравствуйте, Лев Самуилович!
Ваш электронный адрес нашёл на Вашем сайте. В общем-то в инете не раз читал публикации о Вас и Ваших книгах, в том числе и о “Перевёрнутый мир”, собирался в библиотеке найти Неву с этой публикацией, но прочитал Ваши комментарии о том что в этом издании цензура поникала публикацию и решил найти полное издание, но что-то не получилось. Судьба моя, слава Богу, сложилась хорошо, я отец пятерых детей, работаю в строительстве. Была история в 88 году с незаконным задержанием и избиением меня работниками милиции, когда они попытались обвинить меня в нападении на них. Провёл в Крестах 11 месяцев, предлагалось признать вину и пойти на химию, но после двух процессов был полностью оправдан. И в этом, конечно же, помогли беседы с Вами.
Всего Вам самого наилучшего.
Валерий Гроховский, Гатчина
ПРИЛОЖЕНИЯ
Л.Самойлов (Л.С.Клейн)
ЭТНОГРАФИЯ ЛАГЕРЯ[10]
“Преступный мир, — высказался хорошо знакомый с ним Варлам Шаламов, — с Гуттенберговских времен и по сей день остается книгой за семью печатями для литераторов и читателей”. Шаламов считает, что крупнейшие русские писатели, касавшиеся этой темы, — Достоевский, Толстой, Чехов, Горький — либо романтизировали и идеализировали уголовников, либо ошибались и не описывали настоящих “блатных” вовсе, принимая за них случайные фигуры. Ибо, заявил он, “блатной мир — это закрытый, хотя и не очень законспирированный «орден», и посторонних лиц для обучения и наблюдения туда не пускают” (Шаламов 1989: 75–76). До недавнего времени и правоохранительные органы ревностно оберегали лагеря от внешнего наблюдения, не предоставляли прессе доступ туда. Эта закрытость, по существу, за немногими исключениями, остается и сейчас (Радышевский 1989: 15).
Мне, можно сказать, повезло.
В 1981–1982 гг. я отбывал заключение в ленинградской тюрьме “Кресты”, а затем в лагере (исправительно-трудовой колонии) на окраине Ленинграда. Срок был сравнительно небольшим (полтора года), и поскольку я не признал за собой вины, имея в виду добиться реабилитации, то отбыл его полностью. Перед тем я преподавал в Ленинградском гос. университете и занимался научными исследованиями — мои работы печатались в археологических, этнографических, исторических и философских изданиях. Это предопределило мою ориентацию в тюрьме и лагере — дало мне возможность отвлечься от личных невзгод и с интересом войти в чужую и буйную среду. Среду, в которой скопилось множество тяжелейших проблем, настоятельно требующих изучения.
Я решил рассматривать свое невольное путешествие в этот непривычный мир как очередную научно-исследовательскую экспедицию, а свое ознакомление с ним — как включенное наблюдение, временами — как включенный эксперимент.
Качеству наблюдения способствовало то, что, несмотря на небольшой срок, неуважаемую уголовниками статью обвинения и интеллигентское прошлое, я отстоял в тюрьме и лагере свое достоинство и даже завоевал (вероятно, некоторыми особенностями своего характера) уважение в этой среде: занял в ней влиятельное положение, получил высокий статус — титул углового. В спальной секции, где громоздятся трехъярусные койки на полсотни и больше заключенных, угловой занимает нижнюю угловую койку, на которую никто не имеет права присесть и даже ступить, забираясь на расположенные выше койки. Углового никто не смеет бить и оскорблять, к нему обращаются не с кликухой (кличкой), а по имени-отчеству, с ним охотно базарят (беседуют) зэки любого ранга, и ему открыто многое вокруг.
Результат этого импровизированного исследования я изложил в двух публицистических статьях, напечатанных в журнале “Нева”: “Правосудие и два креста” (1988, № 5) и “Путешествие в перевернутый мир” (1989, № 4). Статьи эти я опубликовал под псевдонимом, которым пользуюсь только для публицистики, а поскольку здесь продолжается начатый там разговор, я выступаю под тем же псевдонимом и в данном обсуждении.
Для этнографов и других специалистов по культуре могут представлять интерес следующие аспекты темы.
1. Особый мир: уголовная среда мест заключения как субкультура. Нравы и обычаи этой среды описывались неоднократно. Несмотря на упреки В.Т.Шаламова, все же “Записки из мертвого дома” Ф.М.Достоевского и чеховский отчет о поездке на Сахалин можно считать началом русской писательской традиции публицистического описания социального дна и его язв — традиции, которую продолжили своим подвижническим трудом В.Т.Шаламов и А.И.Солженицын (Достоевский 1972; Чехов 1987; Шаламов 1989: 74-115; Солженицын 1973-75). В этой традиции было много описательных работ (Максимов 1900; Ядринцев 1872; Брейтман 1901; Александров 1904: 68–84; Дорошевич 1907), на основе которых выросли научные труды М.Н.Гернета — самые крупные исследования о царской тюрьме и каторге (Гернет 1922-23; 1946–1951). Сталинские лагеря подробно освещены В.Т.Шаламовым и А.И.Солженицыным[11]. Но после оттепели 60-х годов “архипелаг ГУЛАГ” существенно изменился, особенно в том, что касается его контингента и административных установок. Я же наблюдал изнутри и смог описать лагерь современный, начала 80-х годов[12]. Несмотря на смягчение режима по сравнению с прежними временами, мои описания ужаснут непривычного человека, ибо уголовная среда не стала более благонравной.
Конечно, обстановка в лагерях неодинакова. Тот лагерь, где мне довелось отбывать срок, не относился к
