А что они теперь на крыльце сидят и шепотом судачат - это уж точно. В избе, при бабах, такие сделки не ведут. Уж, поди, вся тележная артель теперь в сборе...
Якуша Ротастенький ненавидел их всех вместе и каждого в отдельности. Скобликова за то, что в стародавние годы Якуша ходил к нему в поле на поденку вместе с Феней, а Скобликов придирался к нему, выговаривал, не слезая с дрожек: "Якуша, ты косишь овес или дергаешь?" - "А что?" "Погляди назад - половина метелок на стерне грозятся. Отдай косу Фене, а сам снопы вяжи..." Ну, мать-перемать, ты у меня еще вспомнишь эти снопы! А с Клюевым вместе на Волгу ездили, к Андрею Бородину. Он тогда в боцманах ходил. Дак Федота Ивановича в матросы определил, к трюмному механику, а Якушу поставил палубу драить да бочки катать. Тому тридцать рублей жалованья, а Якуше шестнадцать с полтиной... Где же она, правда? Бывало, праздники подойдут - у кого мяса невпроворот, а они с Феней один купленный кусок три дня варили: в первый день щи съедали. Жирные! Второй день мясо с новыми щами. Хорошо! А уж на третий день чугун навар давал. Опять мясом пахло...
Скобликовых застал он на улице в сборе: только уложили узлы с саквояжами, уселись бабы в телегу, малый Клюев вожжи разобрал, так вот он и Якуша. Вовремя угодил.
- Тпрру! Распрягай, приехали! - сказал Якуша, беря лошадь под уздцы.
- Что такое? - обернулся к нему Скобликов. Он стоял поодаль и о чем-то говорил с Клюевым и Сашей.
Мария и Успенский прощались с Ефимовной и Анютой.
- Вещички проверить надо... Кабы чего лишнего не прихватили, - сказал Якуша миролюбиво.
- Какие вещички? - не понимая, переспросил Скобликов.
- А те самые, что на телеге.
- На телеге все вещи наши.
- Ага, были ваши. Ты сперва расплатись с обложением. А потом поглядим что останется.
- Да как ты смеешь, сукин сын? - вскипел Скобликов. - Да кто ты такой, чтоб считать?
- Потише выражайся, гражданин помещик. Я тебе не сукин сын, а член актива. А посчитаться пришел, потому как ты задолжал перед народом...
- Отец, я сейчас расплачусь. - Саша двинулся вразвалочку к Якуше.
Все еще стояли и сидели в прежнем положении и прикованно смотрели, как, покачивая плечами, Саша подходил к Якуше; смотрели, застыв в ожидании чего-то страшного и непоправимого. Якуша ухватился второй рукой за оглоблю и, мерцая округленными от страха глазами на плоском скуластом лице, мертвенно высвеченном луной, азартно раздувая ноздри, цедил:
- Попрробуй трронь! Трронь попрробуй!
Сашу остановил Успенский; он метнулся от телеги наперерез ему и прикрыл собой Якушу:
- Стой, Саша! Опомнись! Это не трактир... Здесь кулаками ничего не докажешь.
- Таким подлецам словами не доказывают. Вот ему доказательство! - Саша вскинул кулак.
- Да стой же! - Успенский схватил его за руку.
- А ну трронь, трронь... - деревянно твердил свое Якуша.
- Да замолчи ты наконец! - обернулся к нему Успенский. - Вы что, очумели? В чем дело, ну?
- Я говорю, проверить надо. Что за имущество увозите, - сказал Якуша.
- Решение Совета насчет проверки есть? Ну! - спросил его Успенский. Санкция прокурора на обыск есть? Покажи документы и проверяй...
- А вот я и есть для вас Совет. Какие вам еще документы нужны?
- Ты Совет? - кинулся к нему Клюев. - Ты шаромыжник! Бездельник и горлохват...
- А ты кулак недорезанный...
- Ну на, сволочь, режь! Режь, ну!.. - теперь уже Клюев напирал грудью на Якушу.
- Да стойте же! Уймитесь!! Вы кто, мужики или петухи? - кричал Успенский. - Вам что, законы не писаны? Вы, товарищ Савкин, еще не начальник милиции. Но если у вас есть такие полномочия - задерживать людей, то делайте это по всем правилам закона. Составляйте протокол, подписывайтесь... И мы подпишемся как свидетели. Ну, идемте? Лампа горит, бумага найдется... - Успенский взял Якушу легонько под локоток, а другой рукой указал на крыльцо.
Якуша опешил от такого вежливого оборота; он отцепился от лошади и с опаской поглядывал на крыльцо, на освещенные окна, занавешенные газетами; воровато озираясь по сторонам, сделал неуверенных три шага и остановился:
- Протокол составим потом... завтра то есть...
- Нет, не завтра, а сейчас... Дураков ныне нет... Они перевелись на заре туманной юности. Дискредитировать Советскую власть на наших глазах мы не позволим. Берете на себя ответственность - пожалуйста! Составляйте протокол, мы засвидетельствуем как официальные лица. Вот Мария Васильевна Обухова - как работник райкома комсомола и я - учитель Степановской школы второй ступени...
- Дак я, эта, товарищ Успенский, насчет обложения беспокоюсь. Поскольку они уезжают, а как насчет выплаты?
- Ну и что? Одни уезжают, другие остаются. Дом они с собой не забирают. Он, поди, стоит чего-то? Сарай вон, подворье... Или что, дешевле обложения?
- Да нет... Они, эта, не спросясь, значит...
- Разве они арестованные? Ехать им или нет... это их право. Какое ваше дело, куда они едут? Вы знаете, товарищ Савкин, что за превышение полномочий власти судят? А у вас и власти даже нет. Одно нахальство. Так зачем же вы лезете под статью Уголовного кодекса РСФСР? Вам что, на Соловки захотелось?
- Как хотите, товарищ Успенский. Я могу и уйтить. Но только я предупреждаю вас - завтра доложу куда следует, что вы, значит, принимаете на свою ответственность известных элементов, которые уклоняются насчет уплаты.
- Это пожалуйста... А теперь - скатертью дорога.
Якуша пятился до самого забора - боялся, что ударят в спину, и, почуяв прикрытие за спиной, обернулся и чесанул вдоль плетня к Выселкам. Все заговорили после его ухода разом, и получился гвалт.
- Я вам говорила - ехать надо. А вы, как бабы, у колодца судачите, крикнула с телеги Ефимовна. - За столом не успели наговориться!
- Нет, каков подлец, каков нахал? - спрашивал всех Михаил Николаевич. Вещи пришел проверить... За пазуху лезет! Ах, подлец!
- Погоди, еще не то будет, - ласково уговаривал Клюев. - Такие, как он, не токмо что амбары, души нам повывернут...
- Небось съездил бы ему разок по кумполу, сразу поумнел бы. Прицепились - не тронь! Не лезь! - пенял Саша Успенскому.
- По тюрьме соскучился, да? - спрашивал его Успенский.
Мария чувствовала спиной и корнями волос, как все еще похаживал по всему телу холодок, вызванный стычкой Успенского с Якушей, и думала невесело: "Эти проводы еще отыграются на мне, отыграются..."
- Папа, ну поедем мы наконец? Или подождем возвращения Ротастенького? крикнула с телеги Анюта. - Не то лошадь вон совсем уснет.
Лошадь и в самом деле дремала, слегка подогнув ноги и низко опустив голову. Дремал и Санька Клюев, сырой и сутулый малый, рассевшийся в передке по-бабьи - ноги под себя.
- Да, да... Пора! - опомнился Скобликов. - Ну, Федот Иванович, почеломкаемся. Удастся ли свидеться - бог знает Спасибо тебе за все... Поработали вместе, славно. Дай бог каждому. Не поминайте лихом! - И они по-братски обнялись.
- Я провожу вас до Волчьего оврага, - сказал Саша, отклоняя объятия отца и поглядывая на Марию с Успенским.
Те поняли, что ему надо побыть наедине со своими, и стали прощаться. Михаил Николаевич галантно поцеловал руку Марии, а Ефимовна обняла ее и расплакалась:
- Машенька, голубушка моя... Не забывайте нас, грешных. А я стану бога молить за вас. Авось обойдет вас нелегкая... Время-то какое? Какое время, господи! Содом и Гоморра...
Успенский и Мария долго стояли посреди дороги и слушали скрип телеги и грохот отдалявшихся колес. И казалось им, что это не телега натужно скрипит да утробно погромыхивают колеса, не Скобликовы отъезжают в горестном молчании, а что-то большее уходит, отваливает от них по ночной дороге в сиротливой и скорбной потерянности. В этой уходящей одинокой подводе по ночной пустынной дороге, в этом холодном просторном небе, в этой худосочной ущербной луне, в темных горбатых увалах, встающих где-то за Волчьим оврагом на краю земли, они почувствовали свою заброшенность, бессилие и обреченность: все идет мимо них, не спрашивая ничьего желания, не считаясь ни с какими потерями. Это уходила от них молодая и вольная жизнь, уносила с собой несбывшиеся надежды, навевая грусть и отчаяние.
Притихшие и скорбные, рука в руке, они молча шли полем и задами, пугливо озираясь по сторонам, вздрагивая при неожиданном лошадином фырканье или отдаленном собачьем брехе. Обходили одинокие строения амбары да сараи, словно кто-то их выслеживал в темноте.
Обогнули церковь с черными провалами окон, с блестевшим крестом над голыми березовыми ветвями. В кирпичной угловой сторожке, где жил одинокий отец Афанасий, теплился блеклый огонек. Они прошмыгнули под тенью высокой железной ограды, перебежали улицу и очутились на темном крыльце Успенского.
Он долго не мог открыть замок и сердился, гремел ключами.
- Может быть, в сад пойдем? - сказала она.
- Нет, нет! - резко ответил он и открыл наконец дверь.
Из сеней пахнуло густым настоем яблок и тонким сухим запахом березовых веников.
