– Спасибо, князь, пытай, как надумаешь, я ко всему приготовилась…
А брат Родим потом мне рассказывал…
«А я только Таньку ещё под шумок пообнял, да ладно вовремя выскочил. Короче: всю историю с Ясенькой я увидел-услышал. И слёзы потекли у меня по глазам. Ну, думаю, эта моя, и не надо искать, и не надо отца мучить. Танька меня за рукав дёргает, этой шалаве понравилось, а я на неё и глядеть не могу. От Ясени я потом ни шагу…»
«Чем Рода тебе не угодила? И красавица, и имя твоё?»
«Не заявись Ясеня, быть бы татарке моей женой, она на меня всё поглядывала, и я с нею перемигнулся…»
А ко мне уже несли очередной пирог с солью. Этот раз мне шептали: «Ещё одна выпускница школы. Шура из Гостевки, тоже семнадцать. С матерью и с нашим бабкиным внуком по дочери её сестры́ Акимом». После Яси она не могла меня удивить. «Профессионально» я примечал (знал, что напишу об этом), что девушка стройная, улыбчивая, с глазами доверчивыми и лучистыми, доверяющими тебе всю себя без обмана с условием, что и ты её не обманешь. Я посоветовал ей пойти в институт и стать учительницей – мол, тебя будут обожать ученики и хорошо учиться. А если не хочешь в институт, попробуй счастья на конкурсе, вдруг выиграешь и станешь моей женой… Шура засмеялась и согласилась.
Осталась одна «отцовская», и затем подойдёт моя Люба, если, конечно, захочет подойти. Но, Боже, зря я иронизирую, отец постарался, всех уговаривал, девушки дали согласие на смотрины. Всех надо приветить, обсмотреть, угостить, пригласить к увеселению и к состязанию за брачное место… Это была Ирина из Боженовки, подруга Лепаны по учёбе в Борском медицинском училище. Её мы все знали, она бывала в гостях у Лепаны. Тут-то отец, наверное, её и уговорил. Ира вместо пирога поднесла мне автомобильную аптечку, и мы с ней поговорили.
– А скажи, Ирина, сколько у самой детей будет?
– С мужем посоветуемся и решим, – рационально ответила Ира.
– А если тебя не выберу? Видишь, и на других смотреть – глаза разбегаются…
– Такой уговор был: выберет – твой, не выберет – вой, или на нём свет клином не сошёлся.
– Ха-ха… Справедливо. А расходы, дорога?
– При чём здесь расходы? Самой интересно свою цену узнать: меня позвали, других нет. И условие было, если мне жених не нравится, я не участвую… А мне жених нравится, хо-хоо… – Смех как у шевской Аллы.
– Поди, у такой дивной девушки свой парень есть?
– Есть. И кандидатов много. Но у них ордена нету, хо-хоо… Прости меня, Боже!
– Моих братьев, конечно, ты знаешь. Признавайся, с кем перемаргивалась?…
– Хо-хоо… Все братья твои хороши, а меня Милан ваш уговаривает.
– Ну?
– Ну… Он сказал, участвуй, всё равно я тебя отобью… хо-хоо… – Посмеялись мы с ней, угостил и её конфетами, пожелал ей победы… Она на радостях обнялась с Лепаной. Подруги…
Итак, все семь приглашенных лично отцом девиц, прошли предварительный смотр. Да и больше невест не надо – семь – магическое число язычников, оставшееся священным у всех народов. Осталась Любава… Эту приглашал я сам, да привмешались недоразумительные обстоятельства. Уж я-то знал манеру Любы являться последней, чтобы затмить остальных. Поэтому я им дал тайный сигнал – глядел в их сторону и ладонью манипулировал тем движением, каким к себе подзывают. Я звал и ободрял на тот случай, если они явились на церемонию лишь простыми зрителями. Но они узрели и пошли. Впереди шла Люба с Полюбой, отец их, Омил Олюбич шёл задним. Как они шли! В красных туфельках и белых носочках – одни без чулок. Ровные полные ноги, загорелые как кожица молодой сосёнки, передвигались слаженно, «в ногу», то левые ножки выкидывали одновременно, а то – правые – одновременно, причём, у обеих вразлет, истинно по-язычески. У обеих осанка Надёжи, да только при своих спинных прогибах, да со славянскою величавостью, да коса к косе, да плечо к плечу, да бедро к бедру – любуйся не хочу, народ, не каждый день зрелище! Душа моя ликовала. По-моему, они шли, взявшись за руку. Но нет, не шли они рука в руку. сёстры несли в руках круглые чаши, покрытые узорными рушниками. Полюба была всего на полголовы пониже Любавы, а остальное у неё было, как у Любавы: и груди калачиками, и попа окатная, и глаза темноводные, и ещё… Я любовался. И народ любовался. А тут ещё, кстати, кокот взлетел на забор и закукарекал! Очень хороший знак, хоть петуху аплодируй. Перебил петух все сглазы и привороты, если таковые были… И вот они за три шага до моего стола вдруг встали и расступились продуманно. Впереди оказался отец, который приблизился до одного шага. Как новоявленный европеец в добротном костюме и в белых перчатках корейского производства, он держал на руках овцу, увитую алыми и голубыми лентами по шее и по хвосту; овечка была кипенно белой, намекающей, подобно костюмам дочерей Омила Олюбича на безупречную непорочность… Овечку, видно, мыли с шампунем…
– Доброе здоровье всему роду Дубиней! Спасибо за приглашение на новоселье! С праздником тебя, Любан Родимич! Хлеб да соль тебе в новом тереме, воздвиженном трудами отца. Прими от нашего рода в дар сукотную ярочку! Да принесёт она тебе богатый приплод, каким и желаю тебе владеть всю жизнь, как примером!.. – Я, надо сказать, слегка обомлел от неожиданного презента. Но это был древний языческий дар. Этим даром Дымовка всех переплюнула. Глядя на девушек и на овцу, всяк мог подумать, что эти и победят… Я смиренно принял овечку и даже понюхал, она пахла млеком, как Люба, и духом тепла. Погладив овцу по смирной головке, я передал её в руки отца; тот был без белых перчаток, но ярочку принял… Глядь, а Омила Олюбича уже не было передо мной. Передо мной стояли его дочери, отец был снова позади. Ну, вот они: два молочка, два мака, две сирени, две розы, две ромашки, два солнышка! Очевидная совершенная красота во всем своём девичьем обличье и блеске! Обе смотрели на меня кротко и трогательно. Невозможно себе было представить, как одна из этих красавиц так же кротко и трогательно смотрела в моё лицо через прорезь прицела…
– Хлеб да соль тебе, любезный Любиня! – и Любава назвала меня по-другому. Хороший пример заразительный… – Она откинула с чаши своей полотно. В чаше сверкали под сахаром калачи причудливой формы свеколок, но злачного цвета. Догадка стрелой пронзила живот: Любава дарила свои мякитишки… Дар её был для посвященного жениха. Лицо моё загорелось благородным румянцем или влечением.
– Желаю тебе невесту, как эти калачики! – говорила Любава. Я откушал калачики и передал их вместе с покровом. А Любава тем временем приняла от Полюбы другую чашу и снова откинула рушничок. Чаша была решетом, горкой насыпанной тыквенными семенами, каждое семя едва не карась. Несомненно, от тыквы Белой Русской!
– От семени древо, от древа плоды, от плодов снова семя. Прими, Любиня, как девичий дар…
Я задохнулся от иносказаний: кто дарит семя, тот намекает на что-то… И сказать ничего не могу, такой говорливый доселе. Едва раскрылся устами.
– От такого крупного семени быть доброму племени. Спасибо, Любава! Спасибо, Полюба! Угодили дарами, сам не свой от признания!..
– Люб, как ты хорош! Я тебя никогда такого не видела. У меня голова кружится… – говорила меж тем Любава.
– Да будет тебе, Любушка!..
– Правда, правда, Люб, и у меня голова кружится… – это Полюбка.
– Это вот тот и есть твой терем? – разумно перебила Любава.
– Он, ненаглядный…
– Терем дороже Сбербанка. Поздравляем тебя, Любиня! – Как она скоро перехватила мои новые имена!
– Спасибо, милые! Милости просим на праздник!
– Ой, Люб, побудь с нами минутку, у меня ноги подкашиваются… Я перенервничала…
Никто не поверит, что так оно было. Бедная! Я подхватил её и Полюбку и повёл в избу, оставив свой пост. Встречать больше некого. Никого больше не звали. Весь род наш тоже пошёл за нами, а народ глядел и гадал, не понимая, зачем самоволевцы выдумали смотрины, когда у него своя краса беспримерная.
Гости томились на улице и во дворе. В избу их никто не позвал. Самыми важными языческими таинствами руководил дед Любан. Прадед Ждан и бабка Ждана, верно, не думали, что им придётся поучаствовать в историческом действе. В том смысле, что за оба века своей личной истории, они в подобных церемониалах не участвовали. Раньше отделение сыновей происходило более скромно. Теперь решили воспроизвести всю языческую обрядность, не разъясняя её некоторых инозначений.
Всё было готово. Ход начался из старой избы в новый дом. К сожалению, мало что можно сказать о шествии на полсотню шагов. Но и не сказать ничего нельзя. Сказать языком бывшего старшины роты – языческий ход представлял собой походную колонну следующего построения. Впереди шествовали прадед с прабабкой. Прадед, соответственно, в некогда белой, а ныне серой ризе, поверх которой сверкал, как начищенный, серебряный крест на серебряном гайтане. Рукава одеяния были подвернуты и заколоты булавками, (то есть, «не спустя рукава»). В левой руке старец Ждан держал посох Дубини, а в правой… пучок сена. Справа от него шла его дражайшая вековая спутница старица Ждана, наряженная в светлую юбку с оборками и привязным карманом в набедрии. На её груди сверкал кубок с водицей. Её главной целью было пройти расстояние и донести на своей бессмертной шее «святую воду». И старец, и старица были обуты в короткие полуваленки с отворотами. Прадед макал («мочал») сено в кубок и опрыскивал путь, освящая его. Он брызгал не часто из соображений символики и из экономии водицы, которую доверху не налили, а половину, жалея старую шею прабабки. Бог Род благословлял им дорогу. За ними шли дед с бабкой Любаны. Они несли новоявленное изображение Дубини. Дед нёс его на вытянутых вперёд руках, как олимпиец знамя. За неимением хоругви, изображение поверху было покрыто старинной утиркой с петухами и крестиками. Один конец утирки держала бабка Любава. Несла… Дед с бабкой были в современной одежде. За образом было не видно ордена деда.
