мало оцененные, оказали на него большое влиянье. Они научили Бодлера особенности англосаксонского воображенья, уменью соединять, не смешивая, ужасное с прекрасным, нежное с жестоким, райское с адским; как в поэме Мильтона. Это от них в поэзии Бодлера появились такие великолепные черные тона, счастье ужаса, блаженство отчаянья, радость неосуществимого желанья, и вторая их особенность, образность пышная, причудливая, пьяная, поддерживаемая парами опиума и алкоголя столько же, сколько филологическим гурманством.
Между этими двумя влияниями – французским, полным ясности, чистоты линий и латинской гармонии, и английским, над которым еще бродят черные тучи Нибелунгов, – поэзия Бодлера подобна закатному небу, где борьба света и тени порождает на мгновенье храмы и башни нашей истинной родины, лица тех, кого мы могли бы действительно полюбить, лиловые моря, в которых бы мы утонули, благословляя смерть.
О влиянии на Певца одиночества морализаторства Эмерсона свидетельствуют обширные извлечения из «The Conduct of Life»[30], содержащиеся в бодлеровской «Гигиене» (выписки сделаны на английском). Надо полагать, что поэт обращал внимание на созвучные ему тексты американского моралиста:
Великие люди… не были хвастунами и фиглярами, но ужас жизни был внятен им, и они мужались перед его лицом.
«Судьба есть не что иное, как поступки, совершенные в предыдущем существовании».
«То, чего мы желаем в молодости, с избытком приходит к нам в старости», чем слишком часто бывает омрачено исполнение наших желаний; следовательно, нам ниспослано торжественное предупреждение о том, что, коль скоро мы наверняка получим желаемое, следует быть начеку и желать лишь по-настоящему великих вещей.
Единственное правило благоразумия в жизни есть сосредоточенность; единственное зло – рассеяние.
Поэт Кемпбелл говорит, что «человек, привычный к труду, способен успешно исполнить всякую задачу, какую он перед собой поставит, и если говорить о нем самом, стрекалом для его музы была необходимость, а не вдохновение».
В наших повседневных делах надобно бывает принять решение – по мере возможности наилучшее; но какое угодно решение все-таки предпочтительнее, чем отсутствие решения.
Если характер слабеет – на то есть дисциплина, власть обычая и привычка.
Среди добродетельных людей больше таких, кто пришел к этому путем упражнения, чем тех, кто добродетелен от природы, говорит Демокрит.
Мирабо говорил: «Какое право имели бы мы назвать себя людьми, если бы мы не стремились всегда и во всем добиваться успеха? Никогда ни о чем не говорите: „Это дело не стоит моих усилий“, и не думайте, будто оно вам не по плечу. Нет невозможного для человека, который умеет хотеть. Необходимо ли это? Без этого не обойтись. Таков единственный Закон успеха».
Мы обретаем силу, когда делаем над собой усилие.
Герой – это тот, кто неизменно сосредоточен.
Главное различие между людьми состоит, видимо, в том, что одни способны принять на себя обязательства, на исполнение которых можно рассчитывать, а другие этого не делают. Тот, кто не имеет внутреннего закона в душе, не может быть ни к чему привязан.
Если хотите быть могущественным – притворитесь могущественным.
Ты ищешь великих деяний? Не ищи!
– Жизнь есть стремление к могуществу.
– Не бывает добросовестных поисков, которые остались бы без вознаграждения.
– Стремление к успеху следует рассматривать как неотъемлемую черту нашей натуры.
– Pecunia alter sanguis[31].
– Ваши теории и жизненные планы законны и похвальны – но будете ли вы им следовать?
Наиболее сильно влияния Эмерсона и Паскаля проявляются в «Моем обнаженном сердце» – бодлеровских афоризмах о жизни и человеке. С Паскалем Бодлера объединяет не только близость мироощущения, но и постоянное ощущение бездны.
Бытийное устройство мира Бодлер воспринимал через влияния мистиков, главным образом, Сведенборга и Лафатера – его спиритуалистическое мирочувствование связано с надмирной, всеодухотворяющей первосущностью, к таинству которой дано прикоснуться лишь «сверхприродному» воображению.
Бодлер совершенно не воспринимал рационалистического, просветительского отношения к миру и жизнеустройству, «выдумок нынешней философистики». Даже «пограничность» Канта, его утопия «вечного мира», категорического императива и движения к лучшему из миров вызывали в нем двойственные чувства.
Напротив, для Бодлера растлевающий упадок окрест, когда духовность подмята корыстью, – опровержение просветительски-гегельянских учений о прогрессе не менее явное, чем колеблющая все руссоистские суждения о врожденной доброте людской жестокость первобытных нравов, облагороженных как раз над– или «сверхприродными» установлениями морали и культуры. Предрасположенность и воля к чистому, достойному, благому столь же изначальны у человека, как и податливость на вожделения порочные, злые, дремуче-темные. В себе самом эту расколотость, неустранимую двойственность Бодлер обнаруживал на каждом шагу и, не отличаясь в повседневной жизни крепостью христианской веры, искал, однако, поддержки своей философии личности в библейской легенде о первородном грехе.
Можно говорить об известной компланарности мышления Бодлера и Шопенгауэра. Скептицизм и пессимизм автора «Цветов Зла» одной природы с философией автора «Мира как воли и представления». Бодлеру была чужда «неопровержимая логика» Шопенгауэра, но в высшей степени показательно, что ее алармистские следствия полностью совпали с бодлеровской поэтической логикой абсурда.
Увлечение социальными доктринами Прудона и преувеличенные нашими переживания поэта по поводу поражения революции – малозначительные эпизоды в его духовном становлении. Даже если Бодлер интересовался политикой, она находилась на периферии его сознания, ибо он считал себя «деклассированным» и «деполитизированным» – это его собственные определения. Сама духовная эволюция Бодлера уводила его все дальше от земной сферы общественного и социально-политического существования в экзистенциальную сферу Ада и Рая в сердцах людей. Именно в этом свете следует интерпретировать ту часть его лирики, которую наши подают, как его революционные призывы и богоборчество:
Авеля дети! Но вскоре! Но вскоре!
Прахом своим вы удобрите поле!
Каина дети! Кончается горе.
Время настало, чтоб быть вам на воле!
Авеля дети! Теперь берегитесь!
Зов на последнюю битву я внемлю!
Каина дети! На небо взберитесь!
Сбросьте неправого бога на землю!
Компланарность мышления Бодлера и Ницше выразилась и в философии «вечного возврата», цикличности, превращения во прах и рождения из праха. Знаменитая «Падаль» – поэтическое предвосхищение ницшеанской пульсации жизни, ее движения, смерти, открывающей путь новой жизни:
Все идет, все возвращается; вечно катится колесо бытия. Все умирает, и все расцветает вновь; вечно бежит год бытия… В каждом моменте начинается бытие: в каждом «здесь» поворачивается колесо «там». Повсюду средина. Кругло колесо вечности.
…Вечные песочные часы бытия снова и снова перевертываются.
Но вспомните: и вы, заразу источая,
Вы трупом ляжете гнилым,
