и захвачен, – не поместил перевода этого эссе среди собственных произведений Эдгара По, но ввел наиболее интересную часть, чуть-чуть видоизменив ее и переставив фразы, в предисловие, предпосланное им своему переводу «Необычайных историй». Плагиат был бы оспорим, ежели бы автор вполне очевидно не подтвердил его сам: в статье о Теофиле Готье он перепечатал весь отрывок, о котором идет речь…
Ежели теперь мы взглянем на совокупность «Цветов Зла» и дадим себе труд сравнить этот сборник с поэтическими работами того же времени, нас не удивит примечательное соответствие творчества Бодлера наставлениям По. В «Цветах Зла» нет ни исторических поэм, ни легенд; нет ничего, что отдавало бы дань повествовательности. В них не найдешь философских тирад. Описания редки и всегда знаменательны. Но всё в них – прельщение, музыка, могущественная и отвлеченная сущность… Пышность, образ и сладострастие.
Есть в лучших стихах Бодлера сочетание плоти и духа, смесь торжественности, страстности и горечи, вечности и сокровенности, редчайшее сочетание воли с гармонией, так же резко отличающие их от стихов романтических, как и от стихов парнасских. Парнас был отнюдь не чрезмерно нежен к Бодлеру. Леконт де Лиль ставил ему в укор бесплодие. Он забывал, что истинная плодовитость поэта заключается не в числе его стихов, но в длительности их действия. Судить об этом можно лишь на протяжении эпох.
Это сейчас мы можем сравнить плодовитость «Античных поэм» и «Варварских поэм» с последствиями «Цветов Зла», охватившими всю сферу поэзии, уравновесившими целую литературу.
(Виртуозный наблюдатель и тонкий психолог, Эдгар По зорко всматривался в мир, обнаруживая в нем не только новые поэтические принципы, но и принципы устройства самого этого мира. Среди его открытий – известный эффект смещения масштаба: страшное чудовище, сползающее с холма, которое видит герой, оказывается жуком, ползущим по оконному стеклу. Впрочем, недавно я обнаружил, что открытие это принадлежит вовсе не По, а Батлеру, который в своей сатире «Слон на луне» высмеивает астрономов, вообразивших будто они открыли на спутнике Земли целые армии людей и гигантского слона, оказавшихся на самом деле мошкарой и мышью, попавшими в телескоп.)
Следуя эстетике Эдгара По, Бодлер заходит так далеко, что третирует снизошедшее свыше вдохновение: не оно управляет художником, но художник вдохновением – с помощью культуры, техники, мастерства. Вдохновение – не что иное, как награда за каждодневный труд.
Очень полезно показать светским людям, какого труда стоит тот предмет роскоши, что зовется Поэзией.
Человек, который не способен выразить любую, самую неуловимую и неожиданную мысль – не писатель. Невыразимого не существует.
Мы еще вернемся к этому вопросу, а здесь ограничимся замечанием, что Бодлер не был бы Бодлером, не сказав по поводу «рационализма» поэзии прямо противоположного: «Эдгар По – один из самых вдохновенных людей, каких я знаю, – постарался скрыть стихийность своего творчества, притвориться хладнокровным и рассудительным».
Расценивая Шарля Бодлера как зрелого классика, наиболее полно и целостно передающего дух эпохи, Т. С. Элиот считал его наследником Расина. При всей кажущейся парадоксальности такого утверждения Бодлер, Верлен и Рембо могут быть действительно рассмотрены как наследники Вергилия, Данте или Расина, если определить поэзию как особый тип художественного мышления, обладающего зрелостью, цельностью, всеохватностью, глубиной и новизной. Кстати, сам Бодлер в статье о Шодерло де Лакло высоко оценивает «Опасные связи» за «мощь расиновского анализа» («талант, редкий в наши дни, добавляет он, исключая Стендаля, Сент-Бёва и Бальзака»).
Любимые поэты юного Бодлера – Гюго, Ламартин, Сент-Бёв, из англоязычных – Шекспир и Байрон. Изучив английский, он открыл для себя поэтов «озерной» школы и Шелли. Впрочем, в юности поэтам Шарль предпочитал Бальзака, книги которого буквально будоражили его глубиной постижения человека. Бальзак стал для Бодлера современным французским Данте, нашедшим свой «Ад», воспроизведшим кризисность сознания эпохи. У Бальзака Бодлер учился контрастному изображению – «сплину и идеалу», правде жизни и духовности, бытийности и ущербности человеческого существования. Бальзак был далек от экзистенциализма, но в его «реализме» поэт почувствовал трагичность и абсурд человеческого удела. Бодлер считал Бальзака страстным визионером, наделявшим персонажей собственной энергией и жизненным пылом.
А. Белый:
В форме Бодлера запечатлелось сложное взаимодействие разнообразных влияний; здесь видно влияние и латинских поэтов (как известно, Бодлер был латинист), и французских классиков, и парнасцев, и романтика Виктора Гюго, и импрессиониста Эдгара По; но взгляды Бодлера на задачи формы сложились, главным образом, под влиянием Сент-Бёва и теоретика Теодора де Банвиля; это влияние сказывается при анализе рифмы, ритма и словесной инструментовки бодлеровского стиха.
В эпоху, когда складывалась поэзия Бодлера, эстетические вкусы хорошего тона требовали от стиха прежде всего богатых рифм. Такого мнения придерживался Сент-Бёв, – и к нему присоединялся де Банвиль, полагавший, будто в рифме заключена, главным образом, магия стиха.
Н. Гумилёв:
Из французов его учителями были Сент-Бёв и Теофиль Готье. Первый научил его находить красоту в отверженном поэзией, в природных пейзажах, сценах предместий, в явлениях жизни обычной и грубой; второй одарил его способностью самый неблагородный материал превращать в чистое золото поэзии, уменьем создавать фразы широкие, ясные и полные сдержанной энергии, всем разнообразьем тона, богатством виденья. Влиянье этих двух мэтров на Бодлера было настолько сильно, что его по справедливости причисляют к романтикам, мненье, которое разделял и он сам. Затем его сверстник и друг Теодор де Банвиль в своих «Клоунских Одах» задумал путем примененья неожиданных рифм создать новый род комического и этим натолкнул Бодлера на работу над редкими и новыми рифмами, что, конечно, отразилось на причудливости и изысканности его стиля.
Романтическое начало Бодлера – противостояние высокого мира низкому человеку с его превалирующим животным началом. Очистительный мир – противовес поверженному в прах человеку, обреченному на страдание.
Quand chez les débauchés l’aube blanche et vermeille
Entre en société de l’idéal rongeur,
Par l’opération d’un mystére vengeur
Dans la brute assoupie un Ange se réveille.
Des Cieux Spirituels l’inaccessible azur,
Pour l’homme terrassé qui rêve encore et souffre,
S’ouvre et s’enfonce avec l’attirance du gouffre…[29]
Блестяще владея английским и превосходно зная британскую культуру, Бодлер прочными узами связан с творческими умами Англии. Байронические мотивы «Цветов Зла» – разрыв человеческого «я» с окружающим миром.
Н. Гумилёв:
Не говоря уже о Байроне, этом кумире французского (так же, как и русского) романтизма, впрочем, подарившем Бодлеру лишь поверхностно воспринятые последним темы мятежа и гордого отчаянья, Томас де Куинси и Эдгар По, поэты потайные и в свое время
