Тем не менее это обстоятельство воздействовало на меня все же болезненно, хотя я и испытывал к нему глубокое уважение. До сих пор не могу избавиться от чувства замешательства и расстройства, когда я читал газетные статьи по мере их публикации, содержавшие взгляды и мысли, направленные против меня, с которыми я в принципе соглашался, но на которые не мог ответить вследствие своего служебного положения. Через несколько месяцев (в апреле 1948 года), когда я лежал в военно-морском госпитале в Бетесде по поводу язвы желудка в подавленном настроении, усугублявшемся пронзительным холодным ветром, дувшим в окна, я написал Липпману длинное письмо, в котором выразил свой протест против искаженной интерпретации моих взглядов в его статьях. Но я так его и не отослал, поступив, скорее всего, правильно: ведь драматичный и жалобный тон письма отражал тогдашнее состояние моего тела и души. Через год или два я все же дал ему реванш, отомстив более жестоко, но не слишком серьезно, когда мы оказались вместе в одном купе поезда Пенсильванской железной дороги, следовавшего из Вашингтона в Нью-Йорк. В своем монологе я буквально не дал ему возможности вымолвить ни слова.
Перечитывая неотосланное письмо, хочу отметить некоторые моменты из статей Липпмана, затронувшие меня в то время в наибольшей степени.
Письмо я начал, указав на путаницу, допущенную им в отношении доктрины Трумэна и плана Маршалла. То, что он посчитал меня за автора доктрины, а план – за своеобразную корректировку моего юношеского недомыслия, оскорбило меня более всего.
Затем я раскритиковал приписываемую им мне идею сдерживания России путем стационарного размещения войск вдоль границ Советского Союза и недопущения любого проявления советской военной агрессии. Как и в течение последующих 18 лет, я опротестовал его трактовку, будто бы Россия намеревалась оккупировать новые районы, а задача американской политики заключалась в предотвращении этого.
«…Россия, – настоятельно указывал я, – не собирается завоевывать кого-либо. Она попыталась сделать это с Финляндией и обожгла пальцы. Войны русские не хотят ни в коем случае. И прежде всего они не хотят твердых обязательств, которые могут привести к военным столкновениям, поэтому предпочитают обходиться политическими средствами, используя марионеток. И прошу заметить: если я говорю „политическими средствами“, это еще не значит „без насилия“. Но насилие это будет носить номинально внутренний, а не международный характер. Если хотите, это – политическое, а не военное насилие.
Политика сдерживания вследствие этого должна преследовать цель вызова у народов стремления к противодействию такому типу насилия и поддержанию внутренней интеграции в самих этих странах».
Потом я попытался объяснить ему (мог бы сделать это, пожалуй, и лучше), что моя статья являлась не чем иным, как обращением, адресованным главным образом нашим отчаявшимся либералам, а не представителям правого крыла с их разгоряченными головами, чтобы убедить сомневавшихся в том, что, несмотря на весьма сложную проблему наших взаимоотношений с Россией, война не была неизбежной; и без войны мы не проиграем битву, поскольку существует срединное положение политического противостояния, находясь на позициях которого мы можем рассчитывать на успех. Фактически так оно и было.
Далее я с гордостью отметил (пожалуй, с излишним пристрастием), что Липпман, по сути дела, в своих статьях одобрил рациональный аспект плана Маршалла.
Привожу эти отрывки не в порядке корректировки Липпмана, поскольку они в действительности не были ответом на его аргументацию, а в качестве своеобразного эпилога дискуссии по плану Маршалла и статье «X».
Прошло уже более года, как генерал Маршалл приступил к своей работе в должности госсекретаря. Хотел бы попросить читателя вспомнить сложившееся в то время международное положение, чтобы взглянуть на мир его глазами. Весной 1947 года было почти невозможно представить себе, каким образом можно спасти Европу. В наших головах царила полная неразбериха с концепциями «единого мира» и «двух миров». Состояние экономики континента оказалось намного хуже, чем предполагалось, и быстро ухудшалось. В конгрессе превалировало мнение, что любая зарубежная помощь – не более как мышиная возня. Коммунисты держали Францию за горло. Завеса страха, растерянности и замешательства накрыла континент и парализовала всю конструктивную деятельность. Молотов проявлял непреклонность за столом переговоров в Москве, считая, что советской стороне не стоит платить американцам за то, что и так попадет в руки русских подобно созревшему плоду в результате естественного развития событий.
Сравнимо ли это положение с сегодняшним? Европа, по общему признанию, еще не совсем поднялась на ноги. Но и в руки Молотова тоже ничего не попало. Зато мы знаем: вот Запад, а вот Восток. И такое разделение была вынуждена сделать сама Москва. Возрождение Запада идет быстрыми темпами, порождая надежды. Народы увидели возможность лучшего будущего. Позиции коммунистов во Франции сильно пошатнулись. Народы Западной Европы нашли общий политический язык, познав необходимость опираться друг на друга и помогать друг другу. Даже те, кто занимал нейтральное положение, осознали или начали осознавать, что они – на нашей стороне. Еще год тому назад коммунисты чувствовали свою устойчивость и силу. Ныне же в некоммунистическом мире с каждым днем растут непреклонность и сила сопротивления. Следует отметить, что разногласия продолжаются только в Италии. А год назад подобное положение наблюдалось во всей Европе да и у нас самих.
Вы можете возразить: это же не было результатом деятельности только американских политиков, тут руку приложили и другие.
Естественно, мы сделали это не одни, и у меня нет никакого намерения браться за распределение ответственности за эти события. Правда, мы успешно применили некоторую, как говорится, ловкость рук. В международных делах существует правило: не попробуешь – не узнаешь. Если бы развитие событий за прошедшие годы шло не в совсем желательном для нас направлении – то есть произошло бы ослабление наших позиций, не исключаю, что многие из вас возложили бы вину за это на руководство нашим государством. Ведь ответственность за любые допущенные ошибки предъявляется всегда правительству.
* * *За годы, прошедшие с того периода времени, миф о «доктрине сдерживания» не потерял своей привлекательности. В целом ряде случаев меня просили объяснить значение доктрины, сказать, считаю ли я успешным ее применение и как это относится к Китаю, высказать мнение, сохраняет ли она свою актуальность и по сей день. Задавалась масса других вопросов и давалась самая различная интерпретация. Просоветские писатели рассматривали ее как маскировку агрессивных намерений против Советского Союза. Критики же с правого фланга нападали на нее как раз за отсутствие агрессивности, за пассивность и нехватку призывов к окончательной победе. Серьезные комментаторы считали, что она была хороша в 1947 году, но потеряла свое значение с началом корейской войны и особенно в связи со смертью Сталина и установлением биполярности мира.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
